Кацап

Карачун долго смотрел на горизонт неподвижным взглядом, не замечая, казалось, ни меняющихся вечерних красок, ни сидящего рядом Кацапова. Мысли его были в этот миг где-то очень далеко. Потом, не переводя своего взгляда на собеседника, заговорил:

– Белые в гражданскую войну порубили моих родителей, а кулачьё в тридцатом году расстреляло жену и двоих малолетних детей. Сам не знаю, как я пережил несколько лет после трагедии. Потом, когда стало совсем невмоготу возвращаться в пустой дом, напросился я в глухомань начальником лагеря. Не мог я видеть счастливых лиц родителей, ведущих за руки беззаботных и радостных детишек. Перед глазами тотчас возникали лица жены и моих детей. Это стало невыносимым наваждением. Озлился я за эти годы на всю антисоветскую сволочь до такой степени, что захотелось реально отомстить этим гадам. Причинить им такую же боль, какую я носил в своём сердце все годы после гибели семьи.

– И как, удалось? – спросил Александр.

– Ты не поверишь, Сано, но накопившаяся ярость быстро угасла, едва я соприкоснулся с врагами народа вплотную. Они предстали передо мной в каком-то другом обличье, что ли. Не такими я ожидал увидеть их в лагере. Смотрю им в глаза и не вижу в них ненависти по отношению к себе, как представителю советской власти. Какие-то ущербные и покорные людишки передо мной. Безобидные овцы, одним словом. Тогда я принялся изучать личные дела каждого, захотелось вдруг понять, какие же контрреволюционеры и террористы попали на зону? И что ты думаешь? – Карачун оторвал свой взгляд от противоположного берега, вопросительно посмотрел на Кацапова.

– Не обнаружилось таковых?

– В десятку попал, Сано. Ни бывших белогвардейцев, ни кровожадных кулаков не оказалось среди тысячи осужденных.

– Кто ж тогда тут срок мотает? – с недоумением спросил Александр.

– Так, вшивая интеллигенция – троцкисты, социалисты, демократы и разный инакомыслящий сброд. Я их со времён революции презираю. Гнилой народец, надо сказать, вонючий. Ни на что стоящее не способен, кроме, как лозунги выкрикивать посреди площади и критиковать большевиков.

– А те остальные, которые отбывают здесь наказание за контрреволюционные намерения? Вы думаете, они способны на большее, чем эти интеллигентишки?

– Чёрт их знает! Чужая душа – потёмки, поди, разберись, какой душок в каждом скопился! Припаял им суд по десятке – значит, напакостили они советской власти, невинного человека не отправят на казённые харчи в тьму-таракань. Враги они и есть враги. Только каждый враг противится народной власти по-разному. Один открыто действует, другой пакостит втихаря. Но оба мешают строить светлое будущее, а это значит, не должно быть прощения ни тому, ни другому, и сочувствие к ним надо рассматривать, как собственное преступление.

– Может, вы и правы, – в раздумье произнёс Александр. – Вам виднее. Только вот странно как-то получается.

– Что странно? – Карачун развернулся к Кацапову всем лицом, уперся в него колючим взглядом, недобро прищурился. – Много недобитых врагов вдруг оказалось?

– Да. Били их, били в гражданскую войну. Выходит, и половины не перебили?

– Ничего странного в этом нет. Беляки со штыками и шашками в бой ходили, видны были, как на ладони. А эти, что сейчас находятся под моим присмотром – отсиживались по тёмным углам, как затаившиеся тараканы. Чтобы выковырнуть их из потайных щелей – потребовалось время. Вот и весь сказ.

– И всё же не верится, что все осужденные по пятьдесят восьмой статье – вредители и враги народа. Слишком уж много врагов набирается. Есть ведь среди них простые работяги, которые сболтнули лишнее по глупости, без злого умысла. Крестьянин, к примеру, который не сдержался и ругнул придирчивого председателя колхоза. Что же в этом враждебного? Неужели такой человек опасен для власти? Простые работяги по жизни всегда костерят своих нерадивых хозяев. Думаю, они, как я, например, попали в руки ретивого следователя и теперь будут ишачить за миску баланды все десять лет, если, конечно, не помрут к тому времени.

– Вот что, Сано, – поморщился Карачун. – Не ройся в куче дерьма в поисках копеечной монеты. Она не сделает тебя богатым. Если не хочешь нажить для себя неприятностей – брось думать о чужих судьбах. Из песка верёвки не совьёшь. От твоих сомнений ничего на зоне не изменится, а я к врагам народа жалостливее не стану. Передо мной поставлена простая задача – вытравить из башки этого сброда любую крамольную мысль, а не заниматься распутыванием и оценкой их злодеяний. И тебе не советую совать нос туда, куда не следует, если хочешь покинуть лагерь по звонку. Понял?

– Как не понять, Николай Павлович? Мне и пяти лет лишку за тот мордобой, который я учинил.