Каторжанин (СИ)

Правда, на канонерской лодке, встретившей нас на подходе в бухту Золотой Рог, очень долго отказывались верить, что мы не японцы. Даже несмотря на слепленный из подручных материалов Андреевский флаг и абсолютно не азиатские морды. Правда, после того, как высыпавшие на верхнюю палубу бойцы, обругали по матушке встречающих, те, наконец, прониклись и спешно отконвоировали нас в бухту.

Ну а там… а там, даже если бы во Владивосток наведался сам царь-батюшка, он не встретил бы такого приема. Не знаю, каким образом о нашем прибытии узнал народ, но на причалы высыпал практически весь город.

А вот военные власти, скорее всего, просто не знали, что с нами делать.

Я выстроил личный состав, честь по чести доложился, после чего нас… отпустили. Да, на все четыре стороны. Что меня, признаюсь, напрочь ошарашило, так как я вполне резонно ожидал разных пакостей со стороны властей за свои художества. И даже заранее ссадил Свиньина с Шарлем, Майю с Мадиной и Луку с Тайто, чтобы на свободе остался хоть кто-то, на кого можно надеяться.

Впрочем, ожидания вскоре оправдались с лихвой. Едва народ донес меня (да, в буквальном смысле, на руках) в лучшую в городе гостиницу, как туда следом заявились жандармы и попытались меня арестовать. Но ничего хорошего из этой затеи не получилось. Лично я не сопротивлялся, но моментально взбесились жители города, в громадном количестве собравшиеся вокруг гостинцы.

Полицейскую карету в мгновение ока разнесли в щепки, а самим жандармам здорово намяли бока, под лозунгом: не отдадим начисто просравшей войну сволоте, настоящего героя.

Усмирять толпу прибыли солдаты из местного гарнизона, народ же в ответ стал разбирать брусчатку и строить баррикады из подручных материалов.

Я мог под шумок спокойно сбежать, но не стал этого делать. Мало того, вышел на балкон и немного успокоил людей, после чего добровольно отправился с жандармами.

Почему так? По нескольким причинам. Во-первых — не хотел, чтобы из-за меня гибли люди и не хотел убивать сам, во-вторых, своим побегом я просто подтвердил бы все возможные обвинения в свой адрес и окончательно поставил бы себя в России вне закона, в-третьих — понимал, что предъявить мне особо нечего, а в в-четвертых, открытое противостояние с властями, могло сильно помешать одной моей задумке, неожиданно возникшей еще по пути во Владивосток.

Но, кажется, я все-таки сильно просчитался.

Но об этом немного позже.

В общем, открытого бунта удалось избежать, а меня благополучно определили в одиночную камеру городской тюрьмы, где я по сей день и торчу, общим счетом уже больше двух недель.

Что случилось с остальными — не знаю, зато уже в курсе, из-за чего меня задержали — конечно, из-за жалобы японцев, которые не преминули наябедничать о моих художествах.

Правда никаких обвинений мне пока не выдвинули, да и сижу я очень даже неплохо: кормят сносно и вдоволь, куревом снабжают исправно, каждый день выводят на прогулки, а персонал и следователи отменно вежливы, предупредительны и даже почтительны.

Но чем все закончится, я даже не представляю, хотя ничего хорошего и не жду. Предъявить им мне просто нечего, а если даже попытаются, при публичном судебном разбирательстве, от любых обвинений камня на камне не останется и власти это прекрасно понимают. Но наказать, дабы поддержать реноме ревностных сторонников международных обязательств — просто обязаны. Вот и получается, что единственный выход у них — это тихой сапой угробить фигуранта скандала, то бишь меня, а потом отчитаться — мол, так и так, нетути уже некого Любича Александра Христиановича, ибо оный божьей волей помре.

В коридоре неожиданно раздались гулкие шаги, следом залязгали запоры, через пару секунд дверь отворилась и пороге камеры появилась пара еще незнакомых мне надзирателей.

— Извольте пройти в баню, господин Любич, — кривоногий усач изобразил несколько карикатурный почтительный поклон. Второй, полный коротышка, просто угодливо улыбнулся.

Я молча кивнул, заложил руки за спину и вышел из камеры. В баню так в баню — лишний раз помыться не мешает.

И только когда с лязгом захлопнулись двери помывочной, сознание прострелила неожиданная тревога.

И очень скоро, эта тревога нашла свое воплощение в виде двух лениво вставших с лавок квадратных амбалов, в арестантской робе.

Верзила с физиономией умственно отсталого индивидуума, молча протянул мне на раскрытой ладони свернутую бухточкой веревку, а второй, с побитой оспой плоской мордой, весело гоготнул:

— Ты это, давай сам. И нам работы меньше и тебе лехше придется.

«Все-таки решили угробить…» — почему-то весело подумал я и подчеркнуто испуганно шарахнулся к двери.

— Ну куда ж ты… — плоскомордый огорченно хмыкнул. — Ну… ежели хошь, можешь постукать, тока никто не откроет, истинно говорю.

Я несколько раз саданул кулаком в дверь, а потом, жалобно хныкнув и подпустив в голос дикого ужаса, попросил:

— А может не надо, родненькие, Христом Богом прошу…

— Надо, фертик, надо… — осклабился рябой. — Ты канешно ерой и все такое, но дорога у тебя одна — в петельку.

— А можно… я сам…