Каторгин Кут

А то и в лесу можно заночевать, костерок развести, отобедать, чем Бог послал, может и спокойней так-то, думалось Степану. Ночи не так чтоб холодные уже, можно и потерпеть. К тому же Авдотья Ильинична, дай ей Господь всякого блага, положила в мешок Степану старую мужнину сермягу. Добротная, ничего, послужит ещё, Степан с теплом в душе вспомнил и самого Севостьянова, и жену его, и ребятишек, Петрушу и Катеньку. Хорошая семья, Степану бы такую… Эх, как бы не судьбина горькая, может и у него бы теперь уже с пяток ребятишек по двору бегали!

Да что теперь горевать, года у него уже не те, чтобы девки в нём жениха увидали. Если вдову какую взять, да только и вдова не пойдёт за душегубца, у которого ни кола, ни двора…

Свернул Степан в лес, решил в деревне не ночевать. Не только боязно, но и непривычно – с людьми то… одному лучше. Он и в остроге держался особняком, дружбы ни с кем не водил, работал да молился усердно, тем его Севостьянов и заприметил, а кабы не он, так и неизвестно, где б теперь был Степан.

Облюбовав удобное место в низинке, достал Степан из мешка новый топор. Любовно провёл рукой по топорищу, тронул острие. Топор он купил в селе, первым делом, когда проводил его Севостьянов и закрыл за Степаном острожные ворота. Добрый инструмент, хорошо послужит, подумал Степан и улыбнулся. Наверное, впервые за много лет.

Нарубив елового лапника, он устроил себе постель под раскидистым высоким деревом, развёл небольшой костерок, хоть и варить ему было нечего, да и не в чем. Немного есть у него харчей, нечего объедаться! Сдвинув брови, Степан отломил кусок ржаного каравая. Он привык обходиться малым, а дорога долгая предстоит, вот и нечего менять своих привычек, думал он, отщипывая кусочки и медленно пережёвывая душистый хлеб. Вот она, воля вольная…

Утром словно кто его в бок толканул, даже почудился звон острожного колокола, от того и подскочил Степан, уронив сермягу на мокрую от росы траву. Нет, не звонит колокол, не кричит бородатый Коровин, ругая каторжан и приказывая пошевеливаться… Тишина разлилась по округе, белый туман стелился в низине, укрывая травы и маленький ручей в овраге.

Немного зябко Степану, и в тоже время хорошо… Лес, тишина, и если хочешь, то ложись обратно на душистую еловую постель, спи, сколь спится! Не пахнет прелой соломой и застарелым потом, свежее утро бодрит и обещает новый день, который не по указке идёт, а сам собою.

Степан раздул угольки под золой, бросил сухого хворосту в огонь, всё веселее как-то, и снова прилёг, обернув плечи грубоватой сермяжной тканью. Можно этак хоть до обеда лежать, думал Степан, никто не погонит, а всё же непривычно, самому не лежится. Надо идти, до парома ещё два дня ходу, потом вниз по реке, а там до большого тракта рукой подать. Вот там уже не заночуешь у первого камня – народ разный идёт да едет, вот где тяжко придётся… И страшно Степану, и радостно от вкуса воли, ведь сколько ждал!

Не смог долго лежать, омылся в студёном ручье да воды набрал с баклагу, хорошей, свежей… почти как дома. Путь веселее пошёл в этот день, хоть к обеду и подвело живот от голода, а останавливаться не хотелось. Ноги гудели в новых сапогах, и чего он придумал в них идти, надо было лапотки справить, и налегке… Эх, может хоть где старенькие раздобудет, а как до дому доберётся, так и сам сработает. Лыко у них в Сосновке знатное, тонкое, но крепкое, самое на лапти!

– Здрав буде, путник! – послушался позади Степана голос под скрип телеги, – Далече путь держишь? А то садись, веселее в беседе-то путь коротать.

Седой как лунь дедок на старой подводе догнал Степана. Такая же старая, словно так же сгорбленная уработанная кобылка тянула пустую подводу, и окружающий мир мало интересовал её. Потухшего глазу не повела на прохожего, только чуть сбавила мерный свой ход, пока Степан запрыгнул на свежее сено, укрывшее подводу, и зашагала дальше, мотая тусклой гривой.

– Благодарствуй, отец, – усевшись рядом с хозяином, сказа Степан, – А то уж ноги занемели шагать.

– Далече путь держишь, путник? Поди ж ты плотник, вона, топорище в мешка торчит.

– Плотник, дедо, умею маленько. Меня Степаном звать, – Степан очень старался говорить весело и дружелюбно, чтобы дед, чего доброго, не вызнал в нём каторжанина, да не ссадил с телеги – кому охота такого спутника…

– А меня дедом Акимом зови, Стёпа, – кивнул дед, – А что, на работы куда подрядился, ежели вон в дорогу собрался?

– Можно и так сказать, – уклончиво ответил Степан и отвёл глаза, лгать деду не хотелось, а сказать правду было боязно, а ну как ссадит с подводы, топай потом пешком.

– Ну и то ладно, – дед, казалось, и сам всё понял, да только вот виду путнику не показал, видать привышный был к такому люду, какого с этих местов много шло в разные стороны, – Ты, Стёпа, там под рогожкой глянь-кась. Квасок там есть, яичок сколь-то бабка моя положила, угостись. Дамно, поди, не едал такого-то…

– Спасибо, дедуль, – ответил Степан, – Только давай уж после вместе и за трапезу. А ты сам-то куда направляешься?