Кати в Париже

— Как мы назовем его… или ее? — спросила я Леннарта, когда мы в конце концов уселись за обеденный стол. — Нам надо иметь условное имя!

— Большинство условных имен для не рожденных еще детей, которые я слышал, ужасно дурацкие, — сказал Леннарт. — Николина и Карл-Август и прочие… Нельзя развлекаться за счет детей, даже еще не рожденных!

— Решительно нет! — воскликнула я. — Но еще хуже, когда бедных крошек называют «золотко» и дают им другие приторные прозвища. У меня от них озноб!

— Один из моих коллег в ратуше называет своего «малыш-карапуз». Надеюсь, ребенок сможет впоследствии привлечь своего папашу к суду за оскорбление его чести.

— Пока что назовем нашего ребенка условно «ребенок», — предложила я.

Так мы и сделали. И весь вечер называли ребенка «ребенком». Мы не могли говорить ни о чем другом. Я сказала Леннарту, что рада жить сейчас, а не во времена наших бабушек. Ведь тогда наверняка стеснялись признаться близким, что ждут ребенка.

По крайней мере такое впечатление создается из отвратительных описаний в романах того времени. Когда молодая жена, обычно не раньше чем на четвертом месяце, понимает, что происходит, она не идет, сияя от радости, к своему бородатому мужу и не рассказывает об этом. Нет, она втихомолку крадется в лавку, покупает розовую шерсть и начинает вязать.

Каждый день в течение нескольких месяцев она, сидя в гостиной среди фамильных портретов, вяжет. Но когда ее бородатый муж возвращается домой, она быстро прячет компрометирующее рукоделие под салфеточкой на спинке ближайшего кресла. Так как ума ему не занимать, он быстро складывает 2 + 2… Эти розовые, как поросята, носочки в соединении с непростительно округлившимся за последнее время животиком жены могут означать только одно. И она, пряча свое зардевшееся лицо в его бороде, шепчет:

— Карл, я ношу под сердцем твое дитя!

После чего Карл, с таким же зардевшимся лицом, совершенно охрипшим от восторга голосом заверяет ее, что он — счастливейший муж на свете. В самом ли деле? Есть ли причина для такого счастья? Разве не носит его жена свое дитя в таком странном и абсолютно порочном месте? Не следовало ли ему, вместо того чтобы радоваться, поднять тревогу, вызвать ближайшего врача и попытаться сделать что-нибудь?

Нет, я рада, что не живу во времена бабушек. Я рада, что сейчас же, без обиняков, могу сообщить Леннарту, что скоро нас будет трое!

Мне трудно было заснуть в тот вечер. Я лежала без сна в темноте и целовала воображаемую маленькую головку, лежащую рядом на подушке, я обвивала рукой мое дитя, оберегая его: не бойся, твоя мать защищает тебя!

В двух метрах от меня спокойно и уверенно спал отец моего ребенка. Для него ребенок не был еще реальностью. Не в такой степени, как для меня.

Для меня ребенок был глубокой и чудесной реальностью.

Я поздно заснула и проснулась не раньше, чем Леннарт, уже одетый, подошел и поставил поднос с чаем мне на кровать.

— Послушай! — сказал он. — Вчера вечером я от радости забыл сказать тебе одну вещь! Угадай, кто к нам придет!

— Ах, чепуха!

— Отгадай с трех раз, если все три раза отгадаешь неправильно, я тебя поцелую!

— Его величество король, ее величество королева и дядюшка юльтомте[161], — сказала я, — ай… берегись, опрокинешь поднос!

— Петер Бьёркман, — через минуту или чуть побольше сообщил Леннарт, — я встретил его вчера на улице Арсенальсгатан.

— Как хорошо, — обрадовалась я. — Интересно, что скажет Ева?

— Где я видела эту физиономию? — спросила Ева и задумчиво остановилась перед Петером. — Где… а, подождите, уж не в полицейских ли объявлениях о розыске?

Думаю, Ева была удивлена и чуточку оскорблена тем, что Петер не давал о себе знать, хотя, должно быть, уже несколько недель был дома. Она привыкла командовать мужчинами, как ей хотелось: «Приходи и уходи, кури и отчаливай», — примерно так она рассуждала.

Думаю, ей приходило в голову, что Петеру надо бы поспешить кинуться к ее ногам, как только он вернется в Стокгольм.

— Чем ты вообще занимался? — спросила она, садясь рядом с ним на наш цветастый диван.

— Продавал печатные станки, — ответил Петер и улыбнулся. — Ну а ты? Какие-нибудь новые Анри, и французы, и прочие?

— Нет, они не цветут так далеко на Севере, — объяснила Ева. — Но есть довольно выносливая туземная разновидность — чрезвычайно стойкая и нормальная!

— Не сомневаюсь, — заявил Петер.

— Насколько я понимаю, тебе, вероятно, меня жутко не хватало! — язвительно воскликнула Ева.

— Да, — как ни странно, согласился Петер. — Больше, чем ты того заслуживаешь. Но не расстраивайся. Это уже прошло.

— Так я этому и поверила… Ведь теперь я уже здесь! — усмехнулась Ева.

Потом Петер часто приходил к нам. Но впечатления, будто он приходит ради Евы, не было… вначале не было. Он сидел в углу дивана, болтал с Леннартом и со мной и явно прекрасно себя чувствовал. Но почему-то все-таки казалось, что он нуждается в обществе Евы, поднимающем его настроение.