Кати в Париже

А внизу текла река, текла Сена с темными водами и бликами-отражениями огней города, игравшими на ее черной глади. Киоски букинистов были закрыты на ночь. Несколько одиноких пешеходов бродили вдоль набережной, но вообще все было тихо. Спящая река в спящем городе! В спящем городе? Нет, на Монмартре и на Монпарнасе, в элитных ночных клубах вокруг Champs Elysees и в популярных дансингах на Rue de Lappe[98], там, пожалуй, именно сейчас не спали. Там парижская ночь была не такой, как здесь. Но все то было слишком далеким от этой темной реки, словно находилось совсем на другой планете.

Мы прошли по набережной до Pont Neuf, пытаясь отыскать дорогу к нашей обители, к старинным улочкам возле Одеона[99].

— Пожалуй, старый город здесь очень хорош! — сказал, остановившись посреди улицы, Леннарт.

И мы молча постояли некоторое время и именно там и именно тогда больше, чем когда-либо, почувствовали, какой Париж старый город.

Я крепко вцепилась в руку Леннарта и тихо прошептала, чтобы другие не слышали:

— Как я рада, что ты думаешь почти обо всем так же, как и я! Что ты любишь ходить ночью по старинным кварталам, а не сидеть в ночном клубе на площади Пигаль.

Леннарт взял меня за руку, и мы так и пошли дальше по узким улицам. Ева с Петером следовали за нами по пятам.

За высоким ажурным решетчатым забором, мрачный и молчаливый, раскинулся Люксембургский сад. Маленький тонкий серп луны сверкал над Люксембургским дворцом — на радость королевам Франции, статуи которых стояли в саду среди ветвистых деревьев. Ночью парк закрыт, и их величества неограниченно властвуют в своих зеленых угодьях. Но потом, пожалуй, постепенно наступит утро, а вместе с ним шумной толпой хлынут через ворота веселые студенты Сорбонны и снова бесцеремонно завладеют парком.

— Где вы, собственно говоря, обитаете? — спросил Петер, когда мы начали приближаться к Пантеону.

— Мы живем наверху, на горе Святой Женевьевы, — ответила я. — Неужели ты не подпрыгнул, услышав об этом? Ведь со времен Данте ясность и разум струились оттуда, словно лучи маяка, распространяясь по всем}' миру… ну, что скажешь?

— И вы теперь там живете… какой мрак, — отреагировал Петер.

Ева окинула его негодующим взглядом.

— Вот наша улица, — сказала она. — А вон двое наших милых бродяг, — гордо продолжала она.

И в самом деле. Оба наши clochard[100] как раз собирались ложиться спать на своем обычном углу улицы. Они ковыляли по тротуару, один впереди, другой сзади, обмениваясь друг с другом глубокими мыслями. Грязные и оборванные, они тем не менее двигались с большим чувством собственного достоинства. И то, что мы слышали, было небольшой вечерней беседой между двумя джентльменами перед отходом ко сну. Один из них — патриарх с длинной бородой — усердно жестикулировал и, чтобы придать большую весомость своим словам, переходил иногда на немецкий, а иногда на итальянский язык.

— So ist das Leben![101] — произнес он, философски кивая. И, огласив эту мысль, спокойно и молча улегся спать.

— Говорят ведь: «На французских танцплощадках самый отпетый бродяга бойко шпарит по-французски», — заметила я. — Но то, что они говорят и по-немецки, и по-итальянски, — к этому меня никто не подготовил.

— Должно быть, так бывает в Quartier Latin, — сказал Леннарт.

Он отворил ворота отеля. Мы пришли домой. И именно в эту минуту Петера осенило, что он снова останется в одиночестве. Лицо его омрачилось скорбью.

— Спокойной ночи, милый Петер! — попрощалась Ева. — Спокойной ночи, милые мои бродяги! Спокойной ночи, Париж!

Бедному Петеру открылась вся глубина постигшего его несчастья.

— Не можем же мы теперь расстаться! — запинаясь, но энергично произнес он. — Не теперь же, когда мы только встретились.

— Такова жизнь, so ist das Leben! — воскликнула Ева и исчезла в воротах.

VIII

Но от Петера так легко не отделаешься.

Уже ранним утром следующего дня в нашу дверь постучала Николь и сказала, что звонят monsieur или та-dame Сундман. Поскольку Леннарт брился, пришлось мне ринуться по лестницам вниз.

— Могу я пригласить тебя с Леннартом и еще эту Еву сегодня на обед? — услышала я энергичный голос Петера.

Леннарт и я были бедны, Ева тоже. В Париже мы состояли на полном пансионе, pension complete, в отеле и ежедневно ели скромную еду по скромной цене в скромной маленькой столовой среди скромных студентов. Наша ресторанная жизнь ограничивалась в основном чашкой кофе или стаканом пива по вечерам или каким-нибудь аперитивом, когда наступало время пить аперитив и мы хотели где-нибудь посидеть, наблюдая народную жизнь. Принять великодушное предложение Петера было заманчиво, но меня беспокоило, что на такую роскошь, как приглашение на обед, его подвигло лишь отвращение к одиночеству.

— Не надо, Петер, — сказала я. — Это стоит так дорого, и после обеда ты раскаешься.

— Послушай-ка, малышка, — ответил Петер, — я сообщу тебе доверительно одну вещь. Продавать типографские станки — более выгодно, чем думают люди.

И тогда я сказала:

— Хорошо, спасибо, пойду спрошу у Леннарта.