Катастрофа

Что бы ни было, выйти сейчас из убежища вряд ли возможно. Даже если ливневые дожди уже потушили пожары, радиоактивность еще надолго останется смертельной. А голод? А отсутствие питьевой воды? А банды грабителей, какие наверняка составились из уцелевших ввиду полнейшего развала государственной системы?..

Если ключами завладеют бандиты, они сделают все, чтобы захватить убежище и разграбить его запасы. Шансов на спасение не будет. Все это я растолковал Луийе и Гортензии, но они не прониклись беспокойством…

Необходимо круглосуточное дежурство у люка! Как ни обременительно, это необходимо, чтобы нас не захватили врасплох!

Я разделил сутки на шесть вахт по четыре часа каждая и взял на себя самые тяжелые – с ноля до четырех и с двенадцати до шестнадцати. Учитывая, что Луийя на костылях, я добавил себе час первой вахты и Гортензии – час пятой вахты. Таким образом, время дежурства Луийи – с пяти до восьми утра и с семнадцати до двадцати вечера. Гортензия недовольна и хотела бы равной для всех нагрузки.

Осмотрев наш цейхгауз, я выбрал для дежурного автомат. Приготовил на всякий случай пистолеты. Объяснил женщинам устройство оружия, используя для этого специальные схемы. Должен сказать, что автомат доступен для понимания любого варвара. Каждый из нас сделал по три пробных выстрела, – в гимнастическом зале для этой цели есть специальная мишень…

Итак, начинаются дежурства – я выступаю в роли разводящего и патруля. Все мы сразу приуныли, свободного времени не стало. Изматывает и раздражает сама мысль о необходимости дежурить и страх перед нападением.

Гортензия спросила, должна ли она стрелять, не разобрав, что за люди лезут в убежище. Я дал приказ стрелять, учитывая, что известные нам лица, владевшие ключами, погибли…

Выдержим ли мы десять дней непрерывных дежурств?..

У меня понос, зуд кожи, головокружения, я задыхаюсь после небольшого усилия. Нервы? Или половые гормоны, которыми, как мне известно из секретной инструкции, напичкана наша пища? Для чего это сделано?..

Сегодня вспоминались отец и мать. Они вспоминаются, когда мне плохо. Они любили меня, заботились, жалели. Ничто не может заменить детства. Взрослый уже не знает ни искренней заботы, ни искреннего сочувствия. Это изнуряет – жить, не ожидая бескорыстия…

Фромм снова ударил меня по лицу. После дикой выходки он плакал и просил прощения, и я снова простила его…

Это было вечером. Гортензия сидела перед телевизором, я лежала на койке и дожидалась ужина, а Фромм листал свою инструкцию. Это его единственное чтение. Всего только раз он сделал попытку осмотреть библиотеку, но едва взглянул в каталог, сморщился, как от зубной боли…

Вдруг щелкнул выключатель телевизора. Гляжу, это сделал Фромм, не спрашивая Гортензию.

В лице – радость или злорадство.

– Вы слышите, мы не виноваты! Нисколько не виноваты! В том, что произошло, нет нашей вины!

– Я лично не несу никакой ответственности, – отозвалась Гортензия. – Поэтому, будьте добры, оставьте мне телевизор… Вчера была подзарядка аккумуляторов, сегодня подзарядка. Не кажется ли вам, что и наши души нуждаются в подзарядке?..

«Боже, – подумала я о Фромме, – как это мелко!.. Неужели легче, если тебе отпускают грехи? Где же совесть?»

– Нет, – сказала я Фромму, – неповинных теперь нет. Ни единого. И среди нас нет… Только бессловесные дети не виновны, потому что другие должны были спросить вчера: папа, неужели ты допустишь, чтобы все дети сгорели в огне?..

– Сука, – закричал Фромм на высоких нотах, – прекрати демагогию!..

Я села на постели. Оперлась о костыли.

– Нет, – сказала я, – это впервые не демагогия. Среди всех тех, кто погиб и кто жив, нет неповинных…

И тогда Фромм подскочил и ударил меня.

Гортензия сделала вид, что ничего не случилось…

И была еще одна ночь. И вновь мучили кошмары – прошлое вспоминалось, когда можно было просто ходить по земле, без опаски глядеть в голубое небо, дышать утренней прохладой, а повсюду продавали разные напитки…

Какое же счастье было – работать, есть заработанный хлеб, читать, заводить часы, встречать рассвет и провожать закат. Ах, отчего мы не умели ценить самое бесценное?..

Не ценили, не сознавали, что были сказочно богаты, – хотелось большего, еще большего… Так всегда жил человек преступный: что имел, то не хранил, теряя же, рыдал…