Катастрофа

– Ну, и что? – медленно говорила она. – И я не оставлю плодов. Мои цветы давно источил червь… Но разве от этого мы лишились права быть здесь и ликовать, как ликует все живое? Ветер занес в скалы семя сосны, и сосна поднялась, стройная и душистая. Это ты, Луийя. Сосна рассеивает семя, но семя падает на камень. Кто вправе осудить сосну? В твоей сосне, Луийя, запутались звуки ветра. Подари себя моему ветру и ни о чем не думай! Не сожалей, не сожалей ни о чем! Нет никого, кому мы были бы сейчас должны больше, чем друг другу!..

«Глупость, глупость, какая глупость!» Я выскользнула из объятий Гортензии, одолев наваждение, и, разбитая, стуча костылями, заторопилась в спальню.

«Она не совсем еще здорова», – думала я о Гортензии. Да, собственно, разве был здоров Фромм? Или была здорова я сама? Все мы были больны, все были ненормальны, потому что случившееся было верхом ненормальности: мы отделились от мира, в котором должны были жить, мы потеряли связь с людьми, которые только и оправдывали наше существование, хотя мы полагали иначе, совсем иначе…

Сердце вон просилось – наступила неодолимая слабость. Я легла на кровать, осуждая себя за слабость.

Всякое эгоистическое чувство было преступлением. Я внушала себе, что эротизм – тоже преступление, и думала – одновременно! – что человеку от человека всегда нужно было совсем немногое, и это немногое было тяжелее всего получить…

Фромм забрался в командирскую рубку и вновь рыскал по эфиру. Сквозь открытую дверь слышалось бурчание и треск – эфир был огромной пустыней. Я бы сравнила его с кладбищем, если бы не передача, услышанная нами накануне…

Фромм возвратился, ни на кого не глядя. Молча лег и лежал без движения. И час, и другой.

Сон ко мне не шел, и я готова была поклясться, что не спит ни Фромм, ни Гортензия.

– Луийя, – вдруг сказал Фромм, – ты, конечно, кое-что слышала об Эготиаре?

«Имеет ли смысл теперь ворошить все это?..»

– Это мой прадед.

– Прочти что-нибудь. Что больше по душе…

«Мы все это забудем, все равно забудем… Зачем все это было, зачем?..»

Кому скажешь о слезах обиды?
Ведь завтра мир не перестроишь,
а послезавтра уж нас не будет…
Кому скажешь о самодовольных
и глупых,
о жестокости их беспредельной?..
Капают, капают слезы
внутрь сердца
ядом коварным…

Фромм молчал. Да это было бы глупо – комментировать. И все же – какая благодать, что я помнила строки!..

Гортензия, вздохнув, неожиданно вмешалась:

– Гений не смеет рассчитывать на признание современников. Их видение ограничено. В этом – драма гения.

Она что-то свое на уме держала, вряд ли стихи затронули ее душу.

– Мой покойный муж хотел написать картину – «Девушка, несущая солнечный свет»… Все пожимали плечами. Тогда мы жили в Испании, и он увлекался охотой на уток с сапсаном. Теперь я его понимаю. Человек, несущий солнечный свет, – реальность…

Ни я, ни Фромм не поддержали разговора. Но Гортензии как будто был вовсе излишен собеседник:

– Если бог есть, мы все равно живем по его провидению. Если его нет, мы в муках будем искать его до скончания дней. Сколько бы ни уверяли себя в верности безбожию, будем искать. Несовершенство заставит. Если есть всему смысл, стало быть, должно быть нечто, возвышающееся над всем и всеми…

«Что она за человек? – думала я о Гортензии, засыпая. – Она не примитивна, нет-нет, не примитивна. Будь она примитивна, она не обладала бы такой редкой способностью проникать в чужую душу…»

На следующий день все мы проснулись не в настроении. Фромм безосновательно накричал на меня. Я, конечно, простила ему, но все же обидно было, – я заплакала. Увидев слезы, Фромм дал мне пощечину. Гортензия попробовала успокоить Фромма, но он ударил по лицу и ее. Это исчерпало его силы, он забился в истерике, и Гортензия по моему совету сделала ему успокоительную инъекцию…

Три человека не могут поладить между собой, располагая всеми необходимыми для существования средствами, – как же могли поладить народы, которых разделяла и нищета, и обиды истории, и политические споры, и материальные интересы?.. Должны были поладить. Обязаны были поладить и люди, и народы. Да уж если не разум, весь эгоизм именно на это обратить было надо, чтобы поладить, а не погибнуть. Не видели связи. Труда боялись. Были слишком трусливы…

Новое будущее представилось мне внезапно непередаваемо мрачным. Зачем было жить вообще? Не знаю, чем завершился бы приступ отчаяния, если бы не Гортензия. Видимо, ей нужно было кого-то обожать, чтобы не спятить с ума. Я была благодарна ей, что она меня выбрала своим идолом, и не отвергала на этот раз ни ее поцелуи, ни признания в любви…

После ужина Фромм опять напился. Ни я, ни Гортензия не могли воспрепятствовать этому, поскольку он единолично распоряжался всеми запасами.