Катарсис

– Честь? Мне кажется, Дмитрий Павлович, что слово «честь» не слишком уместно, учитывая всю ситуацию. Во-первых, то самое дело, о котором вы сейчас упомянули, никакого по сути отношения ко мне не имеет. Я, как вы правильно сказали, проходил по нему свидетелем, а все виновные лица были привлечены к ответственности. За мной не было приставлено наблюдение, и никаких дополнительных санкций в отношении меня введено не было. А во-вторых, вы полагаете, что я, идя на смерть, должен думать о тех, кто спокойно греет свои… кто сидит на местах вдали от фронта и может лишь давать указания, что мне делать, а что нет? Позвольте лейтенант, попросить вас уйти, иначе я не ручаюсь за свои дальнейшие действия. Будьте уверены, на поезд я сяду и доеду туда, куда нужно, но если я увижу вас ещё раз рядом с собой, боюсь, как бы вам не потребовалось всё ваше псевдокоммунистическое мужество!

– Вы забываетесь, товарищ Нельский. Я всего лишь выполняю приказ.

– Нет. Это мой дом, и я ещё раз настоятельно прошу вас удалиться. Все ваши приказы можем обсудить по дороге в Нерчинск или уже в нём самом. Надеюсь на понимание.

– Увидимся на вокзале, товарищ Нельский.

– Увидимся. До свиданья.

Чёрт! Я захлопнул дверь и накинул задвижку. В сенях было чертовски холодно, а этот лейтенантишка задержал меня тут на целых пять минут своим непонятным разговором. Римаков… Откуда я помню эту фамилию? Точно! Лёшка мне про него рассказывал. Гад ещё тот. За должность или звание родную мать продаст. И почему меня так необходимо сопровождать? Та история давно уже канула в лету, что за чертовщина происходит? Кому я внезапно мог перейти дорогу, что все старые скелеты начали вытаскивать из шкафов?

– Саша, ты не ушёл? – услышал я голос Нины.

– Я пока ещё дома. Тут один фанфарон приходил, меня сопровождать надумал, а то боится, сбегу, или того хуже с тобой дома останусь. Странная история всё же…

– Ты всё шутишь?

– Ах, если бы, Нина… Ты же знаешь, что надо ехать. Я не могу остаться. Много людей погибло, а кто знает, сколько ещё будет смертей. Ты же знаешь, что в Рамольном чёртовы фашисты устроили, а не дай Бог до нашего города доберутся? Нет, Нина! Я должен! Я должен ехать!

– А если …

– Вернусь. Может быть, вернусь…

Я прижал её к себе, и невольно чувствовал, как бьется её сердце. Оно билось очень быстро, отрывисто. Может быть, моему сердцу осталось биться всего день, день, и оно остынет, перестанет стучать, перестанет любить, перестанет страдать, перестанет чувствовать… И я, лёжа на чужой земле, буду смотреть стеклянными холодными глазами в небо… Надо запомнить небо… Надо помнить этот голубой цвет.

– Саша… уже восемь часов.

Пора. Я быстро покидал вещи в свой «чемодан», как я в шутку называл свой вещевой мешок, зелёный, весь в заплатках, но такой родной… Почти как этот дом. В болезни, как говорят, и домашние стены лечат, а в бою и родная вещичка помогает. Это как у наших былинных героев, у богатырей. Ну, помните эти истории с частицей родной земли? Вот и про вещмешок можно то же самое сказать: посмотришь на эту дурацкую зелёную, кое-где рваную и наскоро зашитую тряпицу, и сразу о доме вспомнишь, о родителях, о жене, о детях, если есть они, конечно. И на душе хоть какая-то отрада появляется… Ведь знаешь, пока ты тут спину рвёшь, в окопах по колено в воде ходишь, клопам да вшам пищей служишь, то там, в селе, деревне или в городке, твои-то в доме, в тепле, якобинцев этих не видят, запаха крови и гниющих тел не чувствуют… Но когда новости приходят, захватили, дескать, твою родную деревеньку, вот тут прямо и в гроб живым ложись. И ненависть, ненависть так и лезет в душу, и какая радость, какая любовь… одно чувство, одно желание: убить! И идёшь, и убиваешь.

А по ночам места себе не находишь, во сне кричишь, вроде и гада убил, того, кто на нашу, кто на твою землю покусился, того, который детей твоих же на тот свет отправил, а всё равно не можешь заснуть, всё лицо его мерещится, голос его: «Пожалуйста, пожалуйста, не надо!» И глаза такие жалостливые, жалостливые, и не подумаешь, что он час назад детей и женщин угарным газом травил, на «помывке» всем заведовал, и кричал: «Хайль, Гитлер!». Не он ли это с таким упоением кричал, не он ли перекрикивал в рупор сотни других голосов? Голосов, которые замолчали уже очень скоро, задохнувшись?

Сотни детей, женщин, стариков… И жалеть его? За что? За то, что он звание обещает или проживание в Германии на гитлеровское пособие? Разменявшись на что, оставить его в живых? На злато? Ни за что русский человек на это не пойдет. Убьёт врага, сам погибнет, если надо, а в измене Родине, в предательстве замечен не будет. А предателя ждёт такая же смерть, как и фашиста, пусть и говорить будет на родном на советском, на русском, а нельзя и ему никаких поблажек делать, ведь это он людей сгубил, всё село умертвил, в лапы к немцам так и подвел партизанский отряд, а за ними и всех остальных… И его потом отпустить? Бог всем и всему судья, но будь моя воля…

– Саша! У тебя взгляд такой… С тобой всё хорошо?

– Да, всё нормально. Пойдем.