Катарина, павлин и иезуит

О втором событии в хронике не упоминается, о нем не осталось ни одной записи. А откуда ей было взяться, если при этом не присутствовало ни единого свидетеля, не было произнесено ни одного слова? Оно было отмечено только биением двух сердец, которые когда-то любили друг друга, наверное, это тоже где-нибудь отмечено, по крайней мере, теми ангелами, что слышат каждый удар сердца, полный волнения, от него распространяется тепло, при котором они хорошо себя чувствуют. Это случилось сияющим летним утром, солнечные лучи потоками падали на серафима и херувима, на Европу и Африку, а также на статую лежащего Франциска со вновь приделанной рукой. Симон Ловренц мыл пол в приделе, когда двери церкви открылись, он отступил во тьму – он привык так поступать, когда в придел заходили посетители; он юркнул в темный угол, словно тень, словно паук, ему не хотелось иметь что-либо общее с людьми из внешнего мира. В проходе церковного нефа показалась женщина, он в тот же миг узнал эту походку, он помнил ее со времен тех давних странствий, помнил движения этого тела; рядом с женщиной шла тоненькая, хрупкая девочка, она все время что-то говорила милым, пытливым голосом; когда они подошли к приделу, девочка замолчала. Казалось, ее поразила лежащая в алтаре статуя. Катарина перекрестилась, губы ее быстро зашевелились, девочка показала на херувима: это ангел? – Да, – тихо ответила Катарина, – это большой ангел. – Так это ангел-хранитель? – Симон знал, что она когда-нибудь придет, он рассказывал ей об этом приделе, где когда-то стоял он, молодой послушник, бывший турьякский крестьянин, мечтавший холодным зимним утром о теплом китайском береге, на который никогда не ступал Ксаверий, но когда-нибудь ступит он, Симон, наверняка ступит. Так он думал тогда. Она была красива, по крайней мере, так ему показалось, хотя на самом деле ее лицо было огрубевшим и усталым, к тому же и несколько постаревшим; и хотя не были видны ее темно-каштановые, длинные, здоровые, блестящие волосы – они были спрятаны под платком, – он все равно угадывал их, чувствовал их красоту, ах, много лет прошло, сколько? десять? или больше? А когда он из темноты смотрел на ее лицо, освещенное потоком солнца, она казалась ему красивой, ах, как святая Агнес, так случается, когда человека освещает воспоминание о прошлой любви. Он знал, что она пришла из-за него, когда-нибудь она должна была прийти, она еще раз должна была пройти с ним по дальней красной сказочной земле под шумящими водопадами, по земле, о которой онрассказывал, когда они лежали под звездным небом, а еще они должны были пройти по тем краям, по которым действительно вместе странствовали, пешком или на муле, который достался им после наводнения… в ту давнюю весну между морозником и первоцветами; он знал, что она в этот момент вспоминает то же самое, а что другое ей вспоминать? Девочка с ясными глазами напомнила ему маленькую Тересу, хотя он и не желал ее вспоминать, потому что в его сердце не осталось места пи для одного воспоминания, но если бы он был повнимательнее, он мог бы увидеть на лице девочки, протягивавшей руки к черной скульптуре Африки, когда-то знакомые ему черты молодого послушника, сына турьякского крестьянина из Запотока, того, кого он больше не вспоминал, потому что ему было приказано его забыть, потому что он сам этого хотел: позабыть обо всем. И только сердце, которое бурно билось во тьме, хотело убедить его, что эта женщина близка ему, что она была ему близка, ближе всего на свете, ближе, чем Ксаверий или орден, ближе, чем он когда-нибудь был близок самому себе.

Вскоре после этого события, не отмеченного в хронике коллегиума иезуитов, однако лишившего сна вечного послушника Симона Ловренца, столь долго мучившегося бессонницей после встречи возле Шентпетера с той женщиной с затуманенными глазами, – через некоторое время после этого, осенью тысяча семьсот семьдесят третьего года, для иезуитов Крайны и всего мира наступил конец света. Двадцать девятого сентября в девять часов утра в люблянский коллегиум пришли три комиссара, писарь и счетовод, а с ними вместе и новый настоятель церкви святого Иакова, мирской духовник Роде. Ректору поручили собрать всех членов ордена иезуитов. Комиссар, генеральный викарий Карл фон Пеер, в краткой речи сообщил им, что папа Клемент XIV в силу очень важных причин запрещает любую деятельность ордена иезуитов и распускает его. После этого нотариус Маронич прочитал буллу «Dominus ас Redemptor», [152]в которой Папа сообщал о том, что «по зрелому размышлению, по твердому убеждению и исходя из полноты апостольской силы он ликвидирует вышеуказанный орден, запрещает его деятельность, упраздняет и аннулирует его».