Катарина, павлин и иезуит

Подойдя к большому озеру, которое называется Штарнбергским, и селению на его берегу под названием Тутцинг, он в первом же доме, доме рыбачьего сторожа, узнал, что внизу, в хижине, живет пришлая женщина, которая привезла с собой какого-то раненого. У сторожа были кривые ноги, он чинил сеть, прислоненную к стене. Он достал из колодца воды и предложил ее путнику. – Мы охотно помогаем странникам, – сказал он, – особенно если они христиане. Но этот раненый солдат, или разбойник, или бог знает кто, он – дьявольское отродье. Кричит по ночам. – Сторож сказал ему, похвастался, что он в этих местах, так сказать, официальное лицо, поставленное князем, его обязанность – заботиться о рыбе, ну и надзирать за людьми, которые – по его разрешению или без него – ловят ее в озере. Поэтому ему не все равно, что происходит вокруг. Когда сторож сказал, что пришлая женщина – паломница, она сама упомянула ему о том, что хочет попасть в Кельморайн, Симона охватило предчувствие, мгновенно добравшееся до костей и до сердца, потом оно добралось до верха желудка и замерло там. – На каком языке она говорит? – На чужом, па венгерском. – Что она говорит на чужом языке, они узнали потому, что она объясняется с раненым на этом языке. По ночам раненый кричит то на этом языке, то на немецком, при этом очень часто ругается самыми непотребными словами. Сторож считает, что больной человек – беглый солдат, он имеет при себе оружие, а по ночам он так страшно орет, что вся деревня не может спать из-за его ругательств и ужасных воплей, они ждут не дождутся, чтобы отделаться от него, да ведь больного человека и женщину, которая ухаживает за ним, ни с того ни с сего из села не выгонишь. Предчувствие сидело на верху желудка и потихоньку поднималось к горлу, горло перехватило, казалось, он вот-вот заплачет. Знало оно, предчувствие, что это она, его Катарина, изменившая ему, ком в горле превращался в отчаяние и злобу, этот мужчина наверняка Виндиш, офицер, капитан-хвастун, ну а прибывший – иезуит, монашек, выбравшийся из тюрьмы, вот они и сошлись все трое на берегу этого озера: Катарина, павлин и иезуит.

Держа мула на поводке, он быстро спустился по тропинке, которую показал ему сторож. Внизу было озеро, его гладь блестела в лучах вечернего солнца, в нем, как в зеркале, отражалось небо, его закатные краски. Позади была гряда высоких гор, на их вершинах пылали те же краски, что отражались в озере. Внизу виднелась заброшенная хижина, перед ней стояла старая, видавшая виды повозка, все это было в тени, почти во тьме, и из этой тьмы выступила женщина с ведром в руке. Сердце у него забилось с такой силой, что он вынужден был остановиться. Она шла к колодцу, шла той походкой, которую он узнал бы в любом сне, в любой тьме, в любом лесу, на берегу любого озера. Он наблюдал за тем, как она зацепила ведро за крючок, освободила колесо и наклонилась над колодцем, вглядываясь в его глубину, как она вытащила ведро и перелила воду, как она потом выпрямилась и поправила волосы, и эти движения тоже нельзя было не узнать, здесь тоже нельзя было ошибиться. Паломница, говорившая па чужом языке, – это была она. Она остановилась и посмотрела на блестящую поверхность озера. Его взгляд тоже был устремлен туда, оба созерцали одну и ту же красоту. Бессонными ночами в тюрьме, одинокими вечерами и на рассвете, когда он смотрел на стену камеры и видел на ней картины из сновидений и картины из жизни природы, и все это тоже было подобно сну – тогда он знал, что если когда-нибудь еще ему доведется бродить по миру, он будет смотреть на горы, поля, леса, солнце и луну иначе, чем он смотрел на них до сих пор. По крайней мере, теперь я знаю, что такое красота, хотя я и не понимаю, не сумею объяснить ее словами, ведь если бы кто-нибудь это умел, он умел бы и создать ее, как Бог создал ее из слова. И все же он знал: то, что он видит – красота, как знают это утки, лежащие на водной глади, псы, шныряющие по берегу, рыбы, посверкивающие чешуей под покровом воды. Все знают, как это прекрасно, а те, кто заточил его в стенах тюрьмы, знают это еще лучше, чем другие люди и животные. И все-таки самое прекрасное в этой картине было то, что она тоже на нее смотрит. Теперь она так близко, он хотел окликнуть ее и сбежать вниз с горы, но в этот момент она оторвала взгляд от озера, взяла ведро и понесла его в дом.

Он подошел так близко к хижине, что слышал доносившийся из нее разговор, ее голос, какой-то мужской голос, отвечающий ей. Предчувствие, которое сидело наверху желудка, теперь резало на куски его кости, озеро потемнело, небо потемнело. Он вернулся на холм над селом, привязал мула к дереву, сел в траву, смотрел на окна, в которых заструился теплый красноватый свет, и не мог пошевелиться.