Катарина, павлин и иезуит

В клетке, подобной той, что висит на колокольне церкви святого Ламберта, в прозрачной небесной могиле томлюсь я с тех самых пор, как ты обманом и силой увлек меня за собой и оторвал меня от моего возлюбленного. И больше нет со мной Симона, Симона Ловренца, который был мне обещан, которому я была обещана навсегда. Вместе с ним мы держали путь в Кельморайн, вместе бы возвращались домой, в Добраву, и пришли бы туда, если бы не ты. Если бы ты не оказался в корчме, потому что монастырь перестал быть монастырем с тех пор, как ты спешился в его дворе, ты превратил его в кабак, ты, козел, с твоим шелковым платком. Моего любимого ты продал в рабство, а меня увлек за собой, затащил меня в свою постель, и я пошла за тобой, и мой плач над этим твоим поступком, над этим моим поступком раздается из клетки и летит над крышами спящего города, над полянами, над болотами, над уснувшим лагерем. Между темным небом в заоблачных высях и черной землей далеко внизу я жду уже многие ночи, с ужасом, жду твоего опьянения и тяжести твоего тела на мне, а сегодня ночью – еще и окончательного ухода из этого мира, твоего или моего. В клетке на колокольне должны были повесить тебя, чтобы все видели, какой ты павлин и козел – и то и другое вместе, а иногда ты просто пьяная свинья. Но ничего не поделаешь, сейчас в этой клетке сижу я, это ты посадил меня в нее, Виндиш, каждую ночь во сне я вижу себя в этой клетке, висящей на высокой церковной колокольне. Кое-кто говорит, что их заперли в клетки и повесили на колокольню еще живыми. Днем одни насмехались над ними, а другие в страхе осеняли себя крестным знамением. Ведь когда они поднимали глаза к небу, они видели там умирание и приближающуюся смерть, которая спускалась с небес. Ночью ее можно было услышать, ночью жители Мюнстера просыпались от беспокойства и слушали крики умирающих людей, слушали уже после того, как умирающие стали мертвецами, они по-прежнему слышали вопли умирающих мертвецов, которые не могли выбраться из своих клеток ни вверх, на небеса, ни вниз, в черную землю. Так случилось и со мной, Виндиш, меня заживо положили в могилу, которую ты мне приготовил, и ночью, когда ты пьян, и тяжелые веки прикрывают твои глаза, и твои жадные руки бессильно лежат на постели, когда они не могут ударить меня и оборвать мой плач, ночью я тоскую по своему любимому, которого нет со мной, ночью моя печаль врывается даже в твой пьяный храп. В сон, в котором ты мечешься по кровати и пытаешься подняться с нее, потому что всего тебя охватил страх перед завтрашним противником, страшным пруссаком, который накажет тебя за все твои проступки, отомстит тебе за все твои смертные грехи, и изо всех семи – прежде всего за твою гордыню, за твое павлинье офицерское высокомерие с шелковым платком вокруг шеи. Но даже если ты завтра трусливо погибнешь, это не спасет моей жизни, потому что ты отнял у меня его – того, с кем я хотела быть до конца своих дней, до последнего содрогания последней частицы моего тела. Ты отобрал его у меня, ты швырнул его в грязь, приказал заключить в тюрьму, а меня затащил в свою кровавую, предательскую постель. Даже если ты погибнешь, я останусь в клетке твоей похоти, твоего пьяного, слюнявого насилия над моим телом, которое ты отметил своей печатью и испачкал своей грязью, я останусь подвешенной там, под облаками, без могилы, без черной земли над гробом. Мою оскверненную плоть примутся клевать хищные птицы, а моя слизь поползет вниз по стенам, на площади старого города.