Катарина, павлин и иезуит

Черт может так попутать, что трудно бывает быстро принять правильное решение. Бедняга Симон Ловренц ломал голову, как незаметно вывести из монастыря Катарину, вместо того чтобы остаться там и преградить все подступы к ней своим телом. Выйдя из ворот, он увидел, что вокруг уже даже отдаленно не было ничего похожего на монастырь, на поле расположился военный лагерь, на какой-то подводе и возле нее крутились молодые женщины, одна из них умывалась и шутила с глазевшими на нее солдатами, у Симона мелькнула мысль, что нужно вернуться к Катарине и вытащить ее из этого вертепа, но он все-таки решил сначала найти лошадь, а то и повозку. Река текла спокойно, ее бурая блестящая поверхность была обманчива, обманчивым был и город: на улицах стало тихо, все уже было убрано, словно здесь никогда, а тем более прошлой ночью и прошлым днем, не велась своего рода небольшая война. Но люди забывают войны, маленькие – еще быстрее, чем большие. И вообще, в эти годы по тем краям прошло немало войск и паломнических процессий, новые лица сразу появлялись на смену только что отбывшим, бурные события и насилия в данный момент миновали. Каждая воинская часть оставляла страну более разоренной и была причиной еще большей вспышки набожности; через город проходили местные и чужие люди – конные и пешие, в повозках, каретах и с тачками, человеческие лица появлялись и исчезали – грубые солдаты, милые женщины-странницы, мужчины, носатые и лохматые, бледные и румяные, красивые девушки и бородавчатые старухи; тряслись подбородки, пугали всех изможденные больные, все приходили и уходили, после них нужно было что-то убирать, и всегда город оживал снова, казалось, тех, кто только что ушел, никогда здесь и не было; бросишь камень в воду, и вода пойдет кругами, но спустя минуту успокоится, и на поверхности не останется ничего, словно никогда тут и не было волн. И по этой спокойной глади прибранных улиц, освобожденных от чужого хлама и грязи, шел Симон Ловренц, будто слегка хмельной, не выспавшийся; растревоженная душа и мысли, бесновавшиеся в келье, – все сейчас, в этот теплый и мирный полдень, какого затихло, словно погрузилось куда-то на дно. Он поглядывал, не видно ли странников, ну хотя бы кого-то из них, возможно, лучше всего было бы ему с Катариной к ним присоединиться, но пусть будет что будет. Никого он не нашел, они ушли. Никто ему не мог сказать, в каком направлении; ушли они в утреннем полумраке, хотели уйти за день как можно дальше. Ушли точно так же, как и пришли в город, и город продолжал жить своей обычной упорядоченной жизнью. Он знал, куда они направлялись, но туда вело немало дорог, в конце концов, они должны сделать то, что он и предлагал: они с Катариной вдвоем пойдут по чужой стране; он радовался тому, что они будут одни, но и немного боялся, так как Катарину и себя самого нужно будет уберечь от опасностей, подстерегающих всех в этих беспокойных краях, по которым передвигаются массы к своим благочестивым или к своим стратегическим целям, первые – к святым реликвиям, вторые – к каким-то поросшим травой лугам и болотам, где в боях оставят навеки свои кости. До полудня Симон бродил по улицам, затем в пивной Витмана медленно пил пиво и слушал какого-то горожанина, читавшего крестьянам газету, носившую название Der Vern"unfler, то есть Разумник.В «Разумнике» писалось: прусские войска вторглись в Чехию, в Праге австрийская императорская армия строит укрепления, туда направился верховный командующий Карл Лотарингский. Рейн опять вышел из берегов, амбары уже почти пусты, цены сильно выросли.

Симон спросил, где бы он мог купить лошадь – здоровую и подкованную, ему сказали, где: у коновала на краю города, там всегда после прохождения через город войск или странников останется какая-нибудь лошадка – потерявшаяся или больная; они ее вылечат и продадут или же обдерут и продадут в другом виде. С головой, кружащейся от пива, он шел этим светлым, погожим днем по улицам и маленьким площадям, где продавцы в обеденный час закрывали свои лавки, а торговки овощами приводили в порядок свои повозки, собираясь отправиться домой, в ближние деревни. Внизу у реки работники сгружали с подвод вонючие, недавно содранные кожи; Симон подумал, что среди них могут быть и лошадиные, вчера еще они были на крепких телах тяжеловозов, тащивших большие пушки, или на белых красавцах, носивших па себе лейтенантов, генералов, а то и какого-нибудь фельдмаршала, а может, на каурых, возивших карету епископа; теперь это только кожи, обмякшие, лежащие на берегу перед кожевней, зловонные под теплым полуденным солнцем. Выйдя из города, он нашел ту лошадиную лечебницу, за оградой стояли большие животные и смотрели на него: какая-то кобыла, вся в ранах, на которые садились рои мух, подошла к нему, он сорвал пучок травы, и бедняга благодарно взяла ее у него из рук. В дверях дома показалась пожилая женщина с ведром в руках, – никого нет, – сказала она, – приходите попозже.