Кассиопея

Чонхо сидит за кухонным столом и внимательно смотрит на него из-за поднятой кружки. Мингю хочется от этого взгляда спрятаться как никогда сильно, но он перешагивает через себя, садится напротив, придвигает к себе свою кружку, в которую Чонхо уже успел подлить чай. Они молчат минуту или около того, после чего Мингю обреченно вздыхает. Понимает вдруг, что Чонхо не спросит вслух – так и будет его сверлить взглядом до тех пор, пока он сам не решится.

И Мингю решается – даже смотрит в лицо напротив и открывает рот, но так не к месту вспоминает то, что было в ванной. И стыдно становится до того сильно, что Мингю взгляд опускает, упирается им в стол, хочет просидеть так до утра. Чувствует, как начинают гореть щеки.

– Спасибо, – выдавливает он из себя.

– А? – Чонхо ставит свою кружку на стол.

– Не акай, ты и так понимаешь, о чем я. – От неожиданного смущения Мингю принимается привычно огрызаться.

– Не за что.

Он все-таки поднимает взгляд, стискивает пальцами теплую кружку. Пару раз глубоко вздыхает, передернувшись от воспоминаний. Ладно, все нормально.

«Все хорошо».

– Мои родители погибли, когда мне было пять лет. – Он переводит взгляд Чонхо за спину, но все равно замечает, как тот вздрагивает. – В авиакатастрофе. Они тогда в отпуск летели. Так давно не проводили время вдвоем и… – Мингю сглатывает. – Меня оставили с бабушкой. Помню, как вопил и просил их не уезжать без меня, но они уехали, а я целый день плакал. – Он отпивает чай и облизывает губы, молчит несколько секунд. – Мне не сразу сказали, что их больше нет. А когда сказали, я просто не понял. То есть… я не мог этого осознать. Даже после того, как увидел таблички с их именами на кладбище. – Мингю выдыхает и отворачивается.

Чонхо молчит. Не просит продолжить, не говорит ему «ты не должен» или «не заставляй себя», не повторяет сказанное с десяток раз «все хорошо». Чонхо молчит просто. Смотрит – прямо на Мингю. И не моргает почти.

А у Мингю словно второе дыхание открывается. Ему не хватало этого – молчаливой поддержки, которая ни к чему не обязывает, не требует взамен того же. Которая просто есть – просто есть, и все. И она ощущается вдруг настолько остро, насколько ярко и живо, что Мингю правда начинает верить – в то, что смысл есть. У прошедшей недели, у следующих трех.

(В то, что смысла никогда не было и не будет ноль.)

Он рассказывает про бабушку и то, что его растила она. Рассказывает, что только в двенадцать лет узнал, что тело матери не нашли, а урна с ее прахом была пустой. О том, как тяжело было расти без родителей, как плакал каждый раз, когда видел на улице семейные пары с детьми. Рассказывает, каким несносным был ребенком, что постоянно влезал в драки и просто не умел заводить друзей – был только Санхён, с которым они познакомились еще до смерти родителей. Как что-то поменялось с приходом в его жизнь Тэёна, как понемногу становился другим, как в университет поступил, потому что вдруг цель появилась, мечта.

И как резко из его жизни ушел последний родной человек.

– Я бросил учебу в университете на последнем курсе, потому что просто не успевал. Брался за любую работу, которая мне подворачивалась, пытался успеть везде и сразу, чтобы заработать достаточно денег, но все равно не смог ничего сделать. Я никак не смог ей помочь. И последние три дня… последние три дня были самыми ужасными. Бабушка тогда уже ничего не понимала. Она себя не осознавала от боли, которую таблетки и уколы уже не могли уменьшить. – Мингю упирается взглядом в поверхность стола. – А я просто сидел рядом. Ничего не мог сделать. Она сжимала мое запястье до синяков, а я просто сидел. До сих пор чувствую все это. – Он чешет руку в том месте, где вдруг вспыхивают фантомные ощущения из прошлого. И от которых так пытался избавиться потом. Разными способами. Но не вышло. У него вообще ничего и никогда не выходит.

Мингю не хочется говорить больше. Кажется, он и так сказал много лишнего. Вытащил глубоко спрятанное на самую поверхность, позволив другому человеку увидеть. Разглядеть. И от этого страшно становится. Чувствуешь себя обнаженным перед толпой незнакомцев.

Чонхо тянет вперед руку, замирает в паре сантиметров от, а после проводит пальцами по его собственным. Мингю дергается, но не отстраняется. Позволяет кончикам чужих пальцев вести по коже вверх, повторяя рисунок татуировки. Он поднимает голову и смотрит Чонхо в глаза; чувствует, как тепло его пальцев скользит под ткань, как рукав рубашки задирается и выставляет напоказ все то, на что он бы предпочел никогда не смотреть. Все то, что он пытался перекрыть чернилами, но вышло не очень. Чонхо опускает взгляд, а Мингю не может. Чужие пальцы замирают на пять сантиметров выше пульса.

(Который, кажется, остановился.)

Он ждет осуждения. Ждет непонимания, отвращения, может хотя бы глупого и бессмысленного «мне жаль». Чего угодно ждет, но не того, что Чонхо проведет пальцами по выпуклым линиями на его коже, улыбнется слабо и скажет:

– Спасибо, что рассказал.