Кассиопея

Он знает. Знает он. Но Мингю не знает ничего. Мингю себя уже не знает даже. Он смотрит на Чонхо, который делает какие-то пометки на компьютере, и режет себя вдоль и поперек – внутри. Он всегда так делал. Молча. Улыбался сдавленно всем вокруг, а про себя кромсал свою суть на рваные ошметки. Годы шли, годы бежали, годы спотыкались друг о друга – и Мингю перестал. Улыбаться через силу, резать себя внутри – все перестал. Но почему-то делает это сейчас.

Он хватает Чонхо за руку, что лежит на компьютерной мышке, сжимает несильно. Заставляет посмотреть на себя. Не понимает, зачем сделал это, но пальцы не разжимает все равно.

– Что? – спрашивают у него.

– Ничего. – Мингю ослабляет захват, выпускает чужое запястье.

Идиот.

Он покидает комнату так стремительно, что чуть не спотыкается о Куки, который маячит у самого выхода. Матерится громко, но даже не думает обернуться. Это все… все это – чересчур. Это – грань. Это – небо лиловое, которое он так ненавидит сейчас.

Мингю злость распирает. Внезапная, необъяснимая, едва контролируемая. Ему хочется крушить все подряд, сметать все на своем пути – от бессилия, от ненависти к самому себе, от невозможности сделать хоть что-нибудь прямо сейчас. От того, что оказался в ситуации, на которую повлиять не может никак. Только сидеть и втыкать в стену в ожидании. Только тонуть в мыслях, вязнуть в осознании, что его опутало чужое, из которого он скоро будет уже не в состоянии выбраться. Скоро не сможет убеждать себя в том, что ему плевать откровенно.

Когда плевать – так хорошо. Так жить можно без оглядки, не отдавать отчета своим действиям. Так можно… так можно все.

Но Мингю жрет что-то изнутри, и это бесит, бесит так сильно, что сил нет никаких – лишь бы выдрать это из себя рывком, огромным кровавым ошметком. Лишь бы убрать, избавиться, жить как раньше. Что угодно.

Лишь бы.

Он пинает один из стульев около обеденного стола, сбивает на пол свою же пустую банку пива, которую забыл выбросить, заносит руку, чтобы ударить пустую пачку сигарет с краю стола, но его хватают за локоть. Сжимают несильно, дергают на себя, отпускают сразу же.

– Мингю, – серьезно говорит Чонхо, – успокойся. Все нормально.

«Ничего не нормально», – хочется орать ему, но он просто раздувает ноздри, трясется, как психбольной, сжимает кулаки так сильно, что ногти в кожу впиваются, и не может не беситься. Это все – идиотизм сплошной. Он пытался, он так сильно пытался строить из себя не пойми что. Но у него срок годности меньше, чем у только что приготовленного кимпапа. Ни хуя нет. Двое суток – это был максимум. «Не надо вот так», – попросил Чонхо, а Мингю это «не так» по затылку ебануло и выбило все то, что держало его тонкими нитками за остатки разума.

Все. Все. Просто хватит.

– Когда-то мы все близко дружили, – Чонхо снова хватает его за трясущиеся руки, разворачивает к себе, опять отпускает, – но когда произошло то, что произошло, разошлись на две стороны.

Мингю замирает, руки опускает свои, хмурится – не понимает, о чем речь вообще и к чему это.

– Мингю был влюблен в Тэёна года два или около того. Мы с Юбином знали об этом. Не говорили ничего. Сонёль, наверное, тоже догадывался – он не дурак, – продолжает тем временем Чонхо, оттесняя его к столу и заставляя сесть на стул. – А потом… потом, в общем… оно все вскрылось как-то внезапно. – Чонхо глядит на свои ладони и явно жалеет, что в них нет стопки чего-то крепкого, поэтому идет к холодильнику; достает из нижнего выдвижного ящика еще одну бутылку соджу.

Мингю смотрит на него все так же непонимающе. Он правда не понимает. Не того, что говорят сейчас, а почему это говорят. Зачем.

– Все вскрылось, и… они встречаться начали. – Чонхо не утруждает себя стопками – откручивает крышку и отпивает из бутылки прямо так. – Я, знаешь, правда… не понимал. Почему. Как бы… – он отходит чуть вбок, в сторону окна, но возвращается на место, – мы же все общались близко. И Тэён, он… у него не было. Всего вот этого. – Чонхо трясет бутылкой перед своим лицом, будто это как-то может помочь объяснить чужие чувства.

Мингю молча достает из кармана сигареты, прикуривает. Тянет пачку Чонхо, а тот хватается за нее так, будто ждал этого весь день.

– Но они начали все это дерьмо, и… блядь, я сразу знал, что оно закончится как-то вот так. Мы с Мингю так давно знаем друг друга, и… – Чонхо опирается о стол рукой, в пальцах которой зажата тлеющая сигарета, склоняет голову, не спешит дальше продолжать.

Мингю не злится больше. У него приступ агрессии схлынул на такое оглушительное «нет», что за ним лишь пустота и вакуум. Ему страшно вдруг. Ему пусто и страшно – не за себя, а за идиота напротив, которого не знает совсем, но который вдруг решил себя наизнанку вывернуть, чтобы этой изнанкой чужую перекрыть.

– Ты не должен… – пытается он.

– Ой, замолчи, – иронично просит Чонхо, – ты сам набивался. Хотел знать – слушай.

– Ладно. – Мингю чуть отворачивается и затягивается шумно.