Кассиопея

– Да, – говорит Чонхо, – но это случилось только после твоего появления. – У Мингю от этих слов вся жизнь в узел скручивается, и это, кажется, видно по его лицу, потому что Чонхо сразу же продолжает: – Я не думал раньше о том, о чем следовало подумать еще очень давно. Ты меня переубедил.

– О чем ты?

– О Тэёне. Своей гордости. – Он улыбается и глядит в сторону окна. – О матери.

Мингю поджимает губы и чувствует себя странно. Потому что впервые его словам придали так много значения, что значение это через край перелилось.

– А ты? Ты жалел? – спрашивают у него, а Мингю и не нужно отвечать, потому что ответ и так известен. Известен, но он все равно говорит это простое:

– Да. – Кладет поверх чужой ладони свою, сжимает пальцы и опускает их руки вниз. – Иногда я думаю, что вся моя жизнь – одни только сожаления.

Он достает из кармана пачку сигарет, отходит к окну и залезает на подоконник, подтянув к себе одну ногу. Упирается подбородком в колено и закуривает. Пытается собраться как-то, но выходит не очень, потому что это абсолютно бесполезное занятие, если обломки твои разбросаны не только в пространстве, но и во времени. Их уже не собрать.

– Я думаю, у тебя тоже бывали моменты, о которых бы хотелось забыть. Просто стереть из памяти, будто их никогда не было. – Мингю выдыхает дым и глядит на Чонхо, который присел на противоположный конец подоконника. – У меня это были те полгода после смерти бабушки. Пожалуй, самые отвратительные шесть месяцев в моей жизни. Я бы не выкарабкался, если бы в один момент Тэён не психанул и не наорал на меня. Мы подрались тогда, и я ему палец сломал случайно, на косяк толкнув. Он лежал с гипсом и извинялся за то, что вышел из себя, а я стоял над ним и думал только о том, что так больше нельзя. Что мне нужна помощь. – Он затягивается и усмехается, чуть не подавившись дымом. – На тот момент я потерял уже третью работу, потому что просто не выходил в смену. Каждый день пил как не в себя. Курил траву. Трахался с кем попало. Однажды порезал себя. – Мингю неосознанно трет запястье левой руки через рубашку и морщится. – Одним словом, летел вниз по наклонной с таким свистом, что появлялось чувство, будто меня уже никак не остановить.

Чонхо сидит склонив голову, не шевелится почти. Глядит себе под ноги и дергает нижнюю пуговицу на рубашке. Мингю хочется одернуть его, может встряхнуть, заставить посмотреть на себя, но он только пепел в открытое окно стряхивает и снова подносит сигарету ко рту.

– Тот случай с Тэёном на один короткий миг вернул мне рассудок. Я хоть и остался без единого родного человека, но по-прежнему были люди, которые имели для меня значение. И которым я просто не мог причинить вреда. А я причинял. – Мингю бросает бычок в окно и сразу же прикуривает вторую сигарету; воздух в кухне весь пропитывается запахом табака. – Я лег в реабилитационный центр. Сам. У меня диагностировали целый букет всякой хуйни. – Он коротко смеется. – Знаешь, я те три месяца, что там пробыл, забыл почти полностью. Это как карандашный рисунок, который ты наспех стер ластиком: вроде и не осталось ничего на бумаге, но, если постараться, можно разглядеть очертания. Увидеть, где карандаш надавливал сильнее всего.

Чонхо громко выдыхает и садится на подоконник целиком, прижимается спиной к стене, подтягивает к подбородку одну ногу по примеру Мингю, обхватывает ее обеими руками. Сбоку громко капает вода, разбиваясь каплями о дно раковины. За окном все еще светло, ослепительно ярко – глаза режет. Мингю смотрит на рваные облака на небе и понимает вдруг, что они по краям светло-мятные. Будто отблески.

– Если бы меня спросили, что было в те три месяца, я бы не смог ничего толком ответить. Помнил только белые стены, свою койку и пижаму с дурацкими цветочками. Отчасти были виноваты таблетки, которыми меня пичкали, отчасти мое собственное желание отгородиться от реальности. – Мингю путается взглядом в облаках. – Я не помнил, почему меня выписали оттуда, как я покинул эту больницу… Ничего совершенно. Да и мне плевать было. Главное, что спустя те три месяца я напоминал человека и даже пытался что-то сделать со своей жизнью после. Однако последние два года меня не покидало чувство, что я упустил нечто важное. – Он смотрит на Чонхо. – И сегодня я вспомнил, что это было. Воспоминания никогда не возвращаются постепенно – они рушатся на тебя, как этот тупой дождь, от которого мы с тобой оба зависимы теперь.

Чонхо тянется к пачке сигарет, достает одну. Мингю наблюдает за тем, как он закуривает – так и не сказав ничего. Ему и не нужны чужие слова. Это громкое молчание, которое заполняет между ними воздух, вытесняя дым, говорит куда больше.