Кащей и Ягда, или небесные яблоки

А пятым, кто не пошел к реке, кто и так всё видел с крыши своей травяной — только не знали, спорили люди, каким именно глазом смотрит он в самую суть вещей: левым ли, правым? — левый глаз у него был к людям повернут, а правый только на небо смотрел, — это был Ляс, сказитель, старик, ноги у него уже почти не ходили.

Остальные все были на берегу. Стояли и жадно смотрели, как по желтой, пожухлой степи приближаются к Сныпяти люди, кони, повозки. Впереди всех осанисто, гордо ехал князь Родовит на буланом коне. Уезжали когда — на одних конях были, значит, повозки по дороге нашли, а может быть, у кого и отвоевали. Но про повозки между собой только те рассуждали, у которых ни муж, ни сын, ни брат в поход не ушел. Конечно, им интересно было, с каким гостинцем их князь возвращается.

А те, у которых в дружине был свой, родной человек, те сбились у самого края, чтобы прежде других его — своего разглядеть.

Заяц, мальчишка всего пяти лет, зорче всех оказался. Самым первым стал руку вперед тянуть:

— Вон папка! Живой! — и запрыгал: — Я тут, папка!

А мама его, Веснуха, сначала только глаза свои большие, карие щурила:

— Где? Где?! — а потом вдруг как закричит: — Удал! Удал! — и нитку бусин вдруг с себя сорвала, до того от счастья забылась. Покатились по склону вниз глиняные бусины, до самой реки добежали.

Обмелела в это жаркое лето река. И всадники, и повозки без опасений двинулись по ней вброд. Только князь Родовит приотстал, глаз прищурил, на высокий берег глядит, а княгини Лиски не видит и дочки своей не видит, маленькой Ягодки.

Вдруг по склону стон прокатился. Разом охнули люди. Затрепетало у князя сердце: не по нему ли стон этот? нет ли в дому у него каких ужасных вестей?

А это, оказывается, повозка в реке крениться стала. Бросились ратники со своих коней в воду — руками, плечами ее подпирать. А только всё равно скрипнула, охнула повозка, набок завалилась да и сбросила с себя в воду ткани невиданной в этих местах яркости и красоты, а тонкости и упругости до того небывалой, что даже и вода их почти не брала, так и плыли они по реке, будто большие пятна заката. Разгорелись глаза у женщин. Отлегло у Родовита на сердце. Кивнул он женщинам и их детям кивнул: забирайте, мол, это всё ваше. И вот уже, будто бусины из Веснухиной низки, покатились по склону люди. И вот уже закипела река от их тел. Кто мужей обнимает, кто ткани диковинные к себе прикладывает.

А на самом дне той повозки еще и украшения золотые таились, опустились они в песок, закопались в речное дно. Близко к воде наклонился Заяц, мальчишка лопоухий, шепотом почтительным попросил:

— Река, отдай его мне! — и тогда уже выхватил из речного песка золотой браслет. Звери на нем были изображены, друг друга в схватке обвившие, незнакомые звери, нездешние. Матери браслет протянул: — Мама, это тебе! Это я добыл!

А Веснуха и не расслышала даже. Мужа своего она обнимала, гладила, целовала — Удала.

Мог ли князь Родовит в этом шуме, гомоне, плеске расслышать, как страшно закричала его княгиня — далеко, высоко, там, в дому? А в реке закричала Яся, голову руками обхватила и медленно в реку оседать стала. А сын ее, маленький, смешной, конопатый, — Утей боги назвали, Уткой, значит, когда подрастет, — выскочил из реки и в степь побежал. Видимо, узнали они уже от людей, что Летяй, храбрый, ловкий был воин, не вернется к ним больше. И снова померещилось Родовиту: плачет, стонет в дому его княгинюшка. Приударил он буланого коня плеткой, а конь и не обиделся ничуть, конь лучше хозяина недоброе чуял, и понес своего седока через обмелевшую Сныпять, по высокому склону понес, по опустевшему, светлым воздухом трепетавшему Селищу.

Крики княгини Лиски делались всё слышней. Над бадьей кружила, ворожила девушка Лада, воду в бадье двумя руками мутила. Спрыгнул с коня Родовит и, пока коня своего привязывал, слова ее быстрые разобрал:

— Как ты, Мокошь, богиня, породила Симаргла, в единый миг и с семью мечами, так и княгине нашей дай вмиг родить! И ты Стрибог, ты, который выдохнул Перуна из губ своих, лишь имя его назвал и так породил, и ты помоги.

Изумился князь, взбежал на высокое крыльцо. В свой собственный дом войти захотел, а только дорогу ему Мамушка преградила. Стоит, молчит, не пускает.

— Там жена? — спросил князь.

Спрятала Мамушка глаза в землю:

— Да… Княгинюшка.

— Уезжал, пустая была! — хмуро вымолвил Родовит и опять в дом войти захотел.

А Мамушка только локти расширила — не позволила, залепетала:

— А может, она в речке купалась… Может, рыбку живую ам, и заглотнула ненароком. Родовит!

Вскрикнула тут княгиня Лиска неистово, страшно. Не выдержал, оттолкнул Мамушку князь. В дом вошел, на Ягодку так ни разу и не взглянул. А Ягодка, хоть и было ей четыре лета всего, хоть и не видела она Родовита долгих десять лун, от подола Ладиного отлепилась:

— Папа, — шепнула, — мой папа.