Карточный домик

– Это я во всем виноват, я мог его остановить, – отозвался тот. – Если б я не был так занят… Чарли говорил что-нибудь про акции?

– Он не может сказать ничего внятного, только повторял: «Пятьдесят тысяч фунтов? Какие пятьдесят тысяч фунтов?» Он клянется, что и близко не подходил к банку Турции.

Миссис Коллинридж села на кровати и заглянула мужу в глаза.

– Он виновен? – спросила она.

– Я не знаю. Но какой у меня выбор? Он должен быть невиновен – в противном случае даже глупец не поверит, что я ничего не говорил ему про акции. Если Чарли виновен, тогда я тоже.

Сара с тревогой сжала его руку, и Генри улыбнулся, чтобы успокоить ее.

– Не беспокойся, любовь моя, я уверен, что до этого не дойдет, – заявил он, однако уверенности в его голосе не был-о.

– А разве ты не можешь сказать, что Чарли был болен и не понимал, что делает? Что он каким-то образом… узнал об акциях, без твоего ведома… – Женщина смолкла, понимая, какими абсурдными выглядят подобные объяснения.

Коллинридж нежно обнял жену, окружив ее теплом и пытаясь утешить, а потом поцеловал в лоб и почувствовал, как ему на грудь упала слеза. Он понимал, что еще немного, и сам заплачет, но не чувствовал ни малейшего стыда.

– Сара, я не стану тем, кто прикончит Чарли, – тихо сказал Генри. – Видит Бог, он сам к этому стремится, но я все еще его брат. И всегда им останусь. Мы либо оба потонем, либо уцелеем, как семья. Вместе.

* * *

После тяжелых последствий участия в цирке, устроенном средствами массовой информации, который занял полтора месяца, Мэтти хотела отдохнуть целую неделю. Всю кампанию она провела в отвратительных барах и жалких гостиницах по всей стране: ей приходилось освещать ежегодные конференции разных политических партий. Расписание было изматывающим, и девушка собиралась провести ближайшие выходные, лежа в ванне с бокалом экзотического чилийского вина. Однако ей так и не удалось расслабиться. Возмущение тем, как Престон не только извратил ее статью, но и оскорбил ее чувство журналистского достоинства, портило вкус вина, которое казалось кислым, и остужало воду в ванне.

Поэтому Сторин решила сразиться со своим гневом при помощи тяжелой физической работы, но через три дня шлифовки деревянных деталей мебели своей викторианской квартиры при помощи наждачной бумаги она поняла, что потерпела поражение. В результате во вторник в девять тридцать утра Мэтти уже сидела в кожаном кресле перед письменным столом Престона, твердо решив, что не сдвинется с места, пока не поговорит с главным редактором газеты. Теперь у него не выйдет повесить трубку, как в прошлый раз.

Она просидела там почти час, когда секретарша Гревилла заглянула в дверь с виноватым видом.

– Извини, Мэтти, Престон только что позвонил и сказал, что у него встреча вне редакции и он вернется только после ланча.

У Сторин возникло ощущение, что весь мир состоит в заговоре против нее. Ей хотелось закричать, или что-нибудь разбить, или засунуть жвачку в редакторскую щетку для волос – все, что угодно, чтобы с ним расплатиться. Так что Джон Краевски выбрал не самый подходящий момент, чтобы заглянуть в кабинет редактора, где он обнаружил возмущенную до последнего предела журналистку.

– Я не знал, что ты здесь, – удивился он.

– Меня здесь нет – во всяком случае, я скоро ухожу, – ответила Сторин сквозь сжатые зубы и встала.

Краевски смущенно переминался с ноги на ногу и оглядывался по сторонам, чтобы убедиться, что они одни.

– Послушай, Мэтти, – заговорил он неуверенным тоном, – я дюжину раз собирался тебе позвонить после событий прошлой недели, но…

– Но что? – резко спросила женщина.

– Наверное, я боялся, что не смогу найти подходящих слов, чтобы ты не откусила мне голову, – тихо проговорил ее коллега.

– И был прав!

Тем не менее голос обиженной журналистки изменился – он стал мягче, когда она поняла, до какой степени лишилась чувства юмора.

Заместитель редактора ни в чем не виноват – так почему же она вымещает на нем свою ярость? Неужели все дело в том, что он рядом и его можно лягать? Джонни заслужил лучшего отношения.

С тех пор, как два года назад умерла его жена, Краевски утратил существенную часть уверенности в себе, как в отношениях с женщинами, так и в профессиональном смысле. Он сумел выжить на своей тяжелой работе только благодаря не вызывавшему сомнений таланту, но в том, что касалось личной жизни, уверенность возвращалась к нему медленно, проникая сквозь защитный панцирь, который создала вокруг него боль, и постепенно разрушая его.