Картахена

Выбравшись из воды, я открыла свой ящик в стене, набрав комбинацию 1988, достала полотенце, фен и сверток с документами, который я держу здесь, а не в комнате. С тех пор как я застала тосканца-администратора разглядывающим содержимое моего комода. Он даже не смутился, закрыл комод и сказал, что искал запасные ключи от прачечной, в которой я, как ему сказали, дежурю чаще всех. Так оно и есть: там тихо, прохладно, отлично читается и можно увильнуть от вечерней возни со стариками.

Развернув сверток, я достала братову открытку, села на пол и стала ее разглядывать. Полумрак, серебристая вода в крестильной чаше, темные фрески, на которых ничего толком не разобрать. Лицо священника и его белый наплечник были видны лучше всего. Свет скупо падал на стоящих в часовне, на их лицах лежали полосатые тени от витражей, а тот, кто снимал, явно стоял снаружи или в дверях.

Вид у священника был немного растерянный, наперсного креста на нем не было, неужели Стефания выписала его из Греции? Я слышала, что православный храм есть в Кастровилари, да и в Амальфи тоже, хотя я мало что понимаю в различиях, знаю только, что у греческих храмов две колокольни.

Хотела бы я знать, ходит ли Садовник к исповеди? Я видела крест на его груди, только вот не помню, сколько там было перекладин. К тому же разглядеть его в густой светлой шерсти было довольно трудно. Я спрятала вещи в ящик, высушила волосы, надела форменный халат на голое тело – что строжайше запрещено, но кому какое дело? – и пошла в процедурную. В коридоре было душно, как в преисподней: снова сломались кондиционеры, надо позвонить администратору. На животе у Садовника тоже много шерсти, крепкие тугие завитки, римские гетеры точно такие накручивали себе вокруг лба. Ноги же у него, наоборот, совершенно гладкие. Странное устройство. Почему, черт возьми, о чем бы я ни думала, с чего бы ни начинала, я всегда заканчиваю мыслями о теле Садовника?

* * *

С тех пор как я устроилась работать в отеле, мой дневник стал похож на записки сумасшедшего, думала я, пробираясь в высокой траве по направлению к конюшням.

Убийца чудится мне в каждом мужчине, способном удержать в руках удавку, даже если это забавный старик, с которым я пью белое вино на пляже. Разве не странно, что первым подозреваемым в моем списке стал именно Риттер?

Помню, как Секондо позвал его готовить приправу из кильки, хотя терпеть не может постояльцев, шатающихся по кухне. Кильку привезли из Четары в негодной бочке из-под вина, и повар заметался в панике, потому что был на кухне один, а кильку нужно сразу засыпать солью, не медля ни минуты. Одно дело разобраться с корзиной анчоусов: оторвать рыбкам головы, разложить по банкам, засолить и прижать камнями, а другое дело – бочка, которую четарец катил по аллее на кухню, вздыхая и кряхтя. Повар позвал Риттера, скучавшего на террасе, тот явился, получил клеенчатый фартук, и они затанцевали вокруг горы кристаллической соли, насыпанной посреди стола.

Мне кажется, анчоусы остро пахнут зимой, хотя настоящей зимы я пока что не видела. Для этого нужно ехать в Милан или еще севернее, в Больцано.

Как только история с гарротой разъяснилась, я вычеркнула Риттера с облегчением, но уже почувствовала свинцовый привкус безумия на языке – с детства его помню, такой бывает, если лизнешь клемму у батарейки. Правда, безумие овладело не мной одной. Спустя два дня я наткнулась в этрусской беседке на Садовника, который вел себя довольно странно: он стоял возле дощатого крыльца на четвереньках и нюхал землю.

Услышав мои шаги, он вскочил, смущенно поздоровался, повернулся и ушел. Что ему нужно было на месте преступления? Туда теперь никто не ходит, даже Пулия, хотя павильон был ее любимым местом для тайного курения и прихлебывания из бутылочки. Подозревать Садовника не имело никакого смысла: в день смерти моего брата он был в отъезде, на другом конце провинции, а значит, к убийству Аверичи тоже не имел отношения. Однако я дорого дала бы, чтобы узнать, почему он стоял на той поляне в позе искателя трюфелей.

Сегодня мы с ним наконец поговорим как люди, пообещала я себе, подходя к пристройке, вокруг которой не было ни брусчатки, ни гравия. Утренний ливень проложил в глине длинные рытвины, полные холодной воды. Я надеялась, что Садовник окажется в своем убежище, и у меня было достойное объяснение для позднего визита.

Поднявшись на крыльцо, возле которого стоял прислоненный к перилам ржавый велосипед, я постучала по косяку двери. Колеса и руль велосипеда были густо оплетены вьюнком, наверное, последним на нем катался конюх Лидио. Заглянув в тускло освещенное окно и увидев полуголого Садовника и его золотистого пса, сидящих на полу, я вдруг поняла, что ничего не получится. Всю дорогу я думала о том, как все ему расскажу. Мне нужен спокойный, разумный собеседник, говорила я себе, человек, у которого есть то, чего мне так не хватает: отстраненность. Ultima ratio.