Карта неба

Однако во время плавания в безбрежном безмолвии океана Рейнольдс и Аллан развлекались не только тем, что искусно плели сеть лжи, но также возобновили откровенные беседы, начавшиеся на «Аннаване», и их дружба волей судьбы еще больше окрепла. Они увлеченно разговаривали до поздней ночи, наперебой демонстрируя самые дальние закоулки своей души, и им самим непонятно было, откуда бралась эта жадная откровенность. И, словно считая, что артиллерист заслужил право знать о нем все, Рейнольдс признался ему однажды в том, что каждый должен унести с собой в могилу. Иначе говоря, его жизнь отныне находилась в руках у артиллериста, однако Рейнольдс был уверен, что если и есть такой человек на свете, который неспособен предать его, то это Аллан. С тем же трепетом, с каким нянька-негритянка рассказывала ему в детстве кладбищенские истории о привидениях и встающих из могил покойниках, Рейнольдс доверил ему свою самую сокровенную тайну: капитан Макреди не был первым, кого он убил. Нет, еще до плавания на «Аннаване» он отправил на тот свет одного человека, не прибегая, правда, к пистолету. В тот раз он ограничился тем, что просто открыл окна. Когда он рассказал, как погубил Симмса, Аллан отвел взгляд и долго молчал. Затем вновь взглянул на Рейнольдса и с мягкой улыбкой, делавшей его моложе и одновременно старше своих лет, произнес:

— Мой дорогой друг, если когда-нибудь тебя будут судить за это на небесах, в единственном месте, где такое возможно, то я надеюсь, что буду рядом с тобой и помогу тебе придумать хорошее оправдание.

Не существует людей абсолютно честных или абсолютно подлых, должно быть, думал артиллерист, и как бы он ни старался убедить себя в том, что происшедшее в Антарктиде изменило его друга и что нынешний Рейнольдс — это иной Рейнольдс, который внезапно сделался добрым и честным малым, все же никто не меняется полностью, и о таком разве что пишут в плохих романах. Он оставался тем же самым Рейнольдсом, возможно немного поумневшим, способным лучше оценить свои качества, но на этом и заканчивались все его метаморфозы. Он сожалел по поводу Симмса, пробудившего все худшее, что было в его душе, и радовался за Аллана, этого бледного и тщедушного юношу, который непостижимым образом растрогал его, заставив защищать себя с риском для собственной жизни и отдавать лучшее, что в нем, Рейнольдсе, было.

В свою очередь Аллан тоже не стал скрытничать и обрушил на благодарного Рейнольдса целый поток воспоминаний из своей еще короткой жизни и, действуя с тем же радостным неистовством, с каким изливал душу на бумаге, рисовал автопортрет, в котором хотел узнать себя прежнего, разгадать, что за человек он был в те далекие дни, когда еще не познал ужаса и только мог представить его в своем болезненном воображении. Рейнольдс зачарованно слушал, восхищаясь даром юноши расцвечивать словами полотно событий, используя для этого такие яркие тона, что рядом с ними бледнели даже его собственные воспоминания. Казалось, Рейнольдс знал Аллана с детства, настолько явственно он видел сейчас, как, несмотря на свое хрупкое сложение, юный Аллан, словно амфибия, проплыл шесть миль против течения по реке Джеймс, бросая вызов обожаемому им Байрону; как он влюбился в миссис Стенард, мать своего приятеля, тонкую натуру, ставшую его музой, но вскоре погрузившуюся в мутные воды безумия; как писал юной Эльмире Ройстер письма, которые, как он с возмущением узнал впоследствии, перехватывал его опекун, прежде чем они могли воспламенить сердце девушки жаркими любовными признаниями. То был портрет строптивого и страдающего юноши, чьи родители не оставили ему в наследство ничего, кроме предрасположенности к туберкулезу; портрет ненасытного читателя и блестящего студента, отягощенного беспокойной душой, которого алкоголь валил с ног после первого глотка и который только что закончил длинную поэму под названием «Аль Аараф», когда на Землю прилетел марсианин, чтобы превратить его ночи в кошмар и мимоходом, потому что нет худа без добра, вдохновить его на роман, замысел которого давно вызревал у него в голове и который в конце концов сделал бы его писателем.