Карпинский

Да не посетует читатель, что мы слишком затянули рассказ об этом невеселом жанре. К нему тесно примыкает другой, который также обычно остается за рамками творческой биографии, а между тем не лишен права на существование. Произведения в этом жанре, как правило, небольшие по объему, но емкие по содержанию; окажись они собранными под одной обложкой, также составили бы солидный том, по объему нисколько не уступающий «поминальному». Мы имеем в виду  р е к о м е н д а ц и и  и  о т з ы в ы; ими вводил он в издательства, научные общества и в академию поколения за поколениями молодых русских ученых. Что делать, судьба поставила его на перекрестке дорог, одна из которых вела в шумную жизнь, а другая — на тихое кладбище; и он встречал или, увы, провожал.

Так вот, рекомендаций и отзывов Александр Петрович написал тоже несколько сотен!

Глава 19 Академия в начале века

Академия была небольшая. Бытует несколько превратное представление о старой академии. Устав 1836 года называет ее «высшим ученым сословием России»; невольно представляется  с о с л о в и е, количеством не меньше хотя бы купеческого; на деле же существовал тесный  к р у г, всего-то полсотни действительных членов. Когда сходились на общее заседание в конференц-зале, то много стульев оставалось пустыми. Карпинский значился в списках Первого отделения академии — физико-математического (сюда входили и естественные науки); на заседания являлось восемнадцать-двадцать человек. Необходимо об этом помнить, потому что это определяло атмосферу, в ней господствовавшую. Академики все были знакомы между собой, большинство их жило в доме на 7-й линии. Чтобы зайти в гости, достаточно было спуститься или подняться на этаж или пересечь лестничную площадку. Академики невольно — с момента получения этого звания и переезда в академическую квартиру — проникались чувством почти родственной связанности между собой — это уж до конца жизни, потому что звание давалось пожизненно. О человеческих слабостях, семейных обстоятельствах, мелких привычках и распорядке дня друг друга они знавали подробно; нелишне заметить, что денежное вознаграждение академики получали примерно одинаковое, что исключало недоразумения.

Келейность, в которой (и не без оснований) упрекали академию публицисты и внеакадемические научные круги, несомненно присутствовала, но имела, если судить объективно, и положительную сторону: порождала чувства единения, спокойствия и уверенности, без которых не может плодотворно идти научная работа. Да ведь и менялась же академия, не стояла на месте, приспосабливалась к требованиям жизни! Обрастала лабораториями, музеями; богатство коллекции зоологического, ботанического, геологического музеев славилось на весь мир; к сожалению, помещения, отведенные для двух последних, не позволяли развернуть экспозиции для осмотра широкой публикой, что значительно снижало их ценность, но ученые иностранные и отечественные приезжали и получали возможность работать (чем охотно и пользовались). Зато Музей антропологии и этнографии и Зоологический музей владели обширными залами, и выставки, здесь устраиваемые, привлекали толпы зрителей (вход, разумеется, был бесплатным).

Физической лабораторией руководил князь Борис Борисович Голицын; он был моложе Карпинского на шестнадцать лет. Князь в молодости был моряком, кончил морскую школу, плавал на корвете «Герцог Эдинбургский», пережил массу приключений. Во внешности его было мало аристократического, да и от ученого немного: простодушное лицо, в зрелые годы фигура несколько расплылась, и он напоминал скорее преуспевающего администратора. Однако ученым был подлинным. Увлекался различными проблемами физики, писал статьи о критической температуре, абсолютных размерах молекул, теории теплоты; изучал явления спектроскопии и рентгеноизлучения; летом 1897 года побывал на Новой Земле для наблюдения за солнечным затмением. Главным научным пристрастием его была сейсмология — наука о колебаниях земной коры, причины которых оставались невыясненными: глубинные катаклизмы, обрушения слоев. Чтобы их познать, необходимо составить четкую картину распространения волн, изучить, как преломляются они, их скорость и так далее, то есть широко поставить измерительное дело, сейсмометрию.

Увлекшись проблемой, Борис Борисович скоро устанавливает, что существующие волноулавливающие приборы малопригодны, дают грубо приближенные показания. Он конструирует свой прибор и налаживает выпуск сейсмографов новой конструкции; в мировую практику они вошли под названием «сейсмографов Голицына». Первыми приобрели их французские инженеры; от них узнали о превосходном качестве русского прибора немцы. Слава распространилась по свету — заявки поступали из разных стран.