Карпинский

Первого июня он берется в последний раз за перо. Надо написать Вернадскому.

Это письмо лучше всего было бы воспроизвести факсимильным способом. Строчки смяты, горбыли слов выведены печатными буквами... не буквами, каракулями... следы отчаянной борьбы со слепотой...

«Вы знаете, с каким интересом и вниманием я всегда относился к Вашим научным работам. До меня дошли слухи, что скоро состоится Ваш научный 50-летний юбилей, и я хотел бы принять личное участие во всех проявлениях общественного внимания к Вашим научным заслугам и лично поздравить Вас и выразить Вам от всей глубины сердца Вам и всем Вашим (находящимся в Москве и вне ее) горячие задушевные пожелания всего лучшего.

Но  я  с ч и т а ю с ь  больным (подчеркнуто везде им. — Я.К.). Меня заставляют много лежать и удерживают от занятий. Тем не менее я занят почти без отдыха и мысленно и по бессонным ночам. Сильное падение памяти и зрения, бывшими очень острыми, отравляют самое существование... Я хотел бы написать некоторые соображения о возникновении жизни на Земле. Относительно истории нашей Солнечной системы  я  п о к а  разделяю так называемые классические представления Лапласа и Канта, но со многими дополнениями и изменениями, к которым положительная наука нас неизбежно приводит.

Но об этом после, при свидании.

Писать мне трудно: вижу строчки, но не буквы. Это письмо писал с перерывами 3 дня».

Но не все еще сказано, и на четвертый день он снова берется за перо.

«Продолжение письма.

Я слышал, что состоялось заседание Менделеевской комиссии. Я непременно хотел в ней участвовать. Доктор не позволил мне выходить из дома, а мои родные не сообщили о заседании, которое я попросил бы устроить у меня на дому. Мне очень хотелось узнать о представленных на соискание премии работах, касающихся платины (геохимия платины).

Относительно происхождения месторождений платины уральского типа я расхожусь с большинством исследователей, но до сих пор тщетно ищу возражений, черпая иногда из критики только новые доказательства для своих соображений.

Я буду глубоко благодарен Вам, если Вы сможете сообщить мне о результате совещания».

Тут Александру Петровичу приходит в голову, что каракули его совсем стали неразборчивы, и Владимир Иванович затратит слишком много времени, расшифровывая их, и он выводит наискосок через всю страницу печатными буквами:

«Если трудно читать — не читайте, переговорим при свидании».

И все-таки еще не все сказано, и он снова разворачивает сложенный лист и макает перо в чернильницу.

«В новой работе Бетехтина... говорится, что ему посчастливилось изучить глобулярный хромит, тщательно сопровождая свои выводы рисунками. Они, однако, показывают несоответствие его соображениям. Ему неизвестна заграничная литература. И даже исследования Игнатьева...»

Все. Самое насущное сказано.

«Остальное при свидании».

Как-то, когда родные особенно напирали на него, требуя поменьше работать и поберечь себя, он сильно рассердился и закричал, срываясь на фальцет:

— Только в могиле ученый перестает работать!

Сад, в котором были и лужайки, и непроходимые заросли, и аллеи, и клумбы, ниспадал к речке Протоке, и, когда хватало сил, он шел до берега, находил пенечек, садился. Лето выдалось на редкость душное, часто полыхали грозы. Развелось много комаров, и окна на даче занавесили марлей. Лурье и Дмитриев ужесточили диету и прописали еще с десяток препаратов, одни из которых он принимал с минеральной водой, другие с компотом после обеда, а третьи ему вводили иглой, для чего на даче постоянно дежурила команда медсестер. А он просил одного лекарства:

— Касторочки бы... Больше ничего.

Но профессор считал, что этого-то как раз нельзя, ибо повредит сердцу, а оно и без того слабое.

Александра Александровна рискнула, улучила момент, когда медсестры его покинули, налила касторки. И впрямь полегчало! Он повеселел, гулял, ел с аппетитом.

Но слабость не проходила.

Его снова уложили в постель.

Его удручало, что около него дежурят, жаловался на медсестер.

— Что я у них один, что ли?

Ночь на пятнадцатое июня выдалась особенно душной. Занимались и гасли зарницы, все собиралась, собиралась и никак не могла разразиться гроза. Александр Петрович метался в постели:

— Сорвите окаянную марлю, задыхаюсь!..

Погасло электричество.

— Немедленно звонить на станцию!.. — забеспокоились родные и медсестры. — Через полчаса делать укол!.. Раздобудьте хотя бы свечку!..

Вдруг он отослал всех, тихо и внятно, как умел:

— Пусть все выйдут и оставят меня одного.

И его послушались, непонятно почему, и вышли. Когда они вернутся, то найдут его мертвым, и все останутся с неразгаданной тайной его последней воли.

Он был скрытный человек и никого не подпускал к интимным уголкам своей души... а что у человека интимней его прощальной минуты с миром?

Выйдем и мы с ними, не зная еще, каким застанем его, вернувшись в комнату.

Поток писем хлынул в особняк после опубликования в газетах правительственного сообщения о его смерти. Спешили выразить соболезнование артисты, пионеры, руководители государства, ученые, горняки, незнакомые люди.