Карпинский

Дом действительно был великолепен. В вестибюле расписной плафон: сквозь букеты роз уходящее вдаль небо; поблескивал из черного мрамора камин с зеркалом и канделябрами; широкая лестница вела на второй этаж. Он поднялся по ней. Прихожая, длинный коридор.

— Дедуля, а твой кабинет уже обставлен! Иди сюда!

Он вошел в кабинет. Дубовые стеллажи, еще голые, кожаные кресла. Массивного вида приемник неведомой иностранной марки... В Ленинграде у него был детекторный, собранный и подаренный радиолюбителями — сотрудниками академии...

Он повернул ручку, и комната наполнилась музыкой.

— Дедуля, нет, посмотри, подоконники-то мраморные!

Он погладил мрамор.

— Похоже, ладожский...

Выглянул в окно.

Деревья уже облетели.

Вон клен, ясень, серебристый тополь...

— И гостиная уже обставлена! И малая гостиная! Рояль, дедуля! Евгения, ты все знаешь, это в стиле какого Людовика? И бронзовый столик под телефоном?

Приехали...

Глава 20 1936. Последнее письмо

Академия разрослась сказочно, необыкновенно! Если предположить, что Александр Петрович хотел основать в Москве новую академию на базе старой, используя ее как фундамент, то это вполне удалось; протянув чуточку еще наше предположение, мы можем считать его основателем новой, советской Академии наук. Но уж такое, верно, никак не могло прийти ему в голову! Не потому только, что он был скромен и даже в глубине души своей далек от честолюбивых претензий, но и потому еще, что теперь более чем когда-либо прежде он мог чувствовать себя простым исполнителем, винтиком в гигантской машине, которая была запущена и крутилась, не подчиняясь чьей-то одной воле.

Но академия действительно и очень быстро превратилась  в  м и р о в о й  ц е н т р  н а у ч н о й  м ы с л и  — его мечта сбылась, он мог гордиться! Этому центру еще предстояло найти новые формы своего существования; переезд в Москву ознаменовался целым рядом реформ и принятием нового устава. Небольшие научные подразделения объединялись в крупные (например, Минералогический и Геохимический институты слились и образовали Ломоносовский институт минералогии, геохимии и кристаллографии). Были созданы комиссии — по изучению атомного ядра, по метеоритам, по комплексному изучению Каспийского моря, по ирригации и другие.

Институтов в составе академии было теперь столько, что стало целесообразным объединить их в группы и ассоциации. Так, группа и ассоциация химии включала в свой состав Институт платины, Институт физико-химического анализа, Лабораторию общей химии, Лабораторию органического синтеза и еще четыре лаборатории. Группа и ассоциация геологии состояла из Петрографического, Геоморфологического, Сапропелевого, Геологического, Почвенного институтов, Ломоносовского института, Хибинской горной станции. И так далее. Не станем утомлять читателя подробным описанием организационной структуры, она слишком громоздка.

Но этот могучий центр научной мысли, эта новая академия — она была так непохожа на старую! В ней исчез дух патриархальности. Прежде все академики знали друга друга, друг друга знали и их жены и дети, семьи обменивались визитами — причем независимо от специальностей палеонтолог дружил с филологом, математик с историком. На общие собрания сходились как на семейные торжества, и он, президент, чувствовал себя главою академического клана, патриархом; не случайно же он любил устраивать заседания у себя дома, за чашкой чаю.

Теперь это было бы невозможно! Даже обширный особняк его не вместил бы всех действительных членов, к тому же большинство их были знакомы друг с другом шапочно. Науки так отделились одна от другой и такие между ними возникли перегородки, что ученые, как они сами говорили, «специализировались». На собраниях в группах и ассоциациях разговор еще мог быть оживленным, а на общих собраниях становится официальным... Наверное, этой незнакомой академии нужен был и другой президент. Наверное. С другими какими-то качествами. И руководить ею по-другому. Кто знает... Прошли времена, когда он, Карпинский, олицетворял собою мудрость академии, ее старость, ее русскую душу, ее седины. Теперь он не олицетворяет старость, он просто стар. Он не олицетворяет историю, он сам ходячая история...

Что же ему остается — сидеть на лавочке в саду? Между прочим, есть свидетельства, что ему полюбилось это занятие, и вечерами ему выносили в сад кресло; неподвижно сидя в нем, он смотрел на закат, догорающий за куполом церкви Параскевы Пятницы... Его особняк чуть наискосок против церкви, по имени которой названа и улица — Пятницкая. Сквозь решетку сада он был виден прохожим: в черной профессорской шапочке, с пледом, брошенным на колени... В таком положении его часто заставал живший на этой же улице будущий искусствовед и журналист В.Б.Иллеш, тогда еще школьник, и, надо отметить, весьма благовоспитанный, потому что никак не решался нарушить покой человека, чрезвычайно его интересовавшего. Наконец не выдержал, в один прекрасный день остановился, откашлялся и, извинившись, спросил:

— Вы служитель культа?