Карманный атлас женщин

Пани Мария ненавидела снимки тех времен и фильмы о том времени. Но вечера напролет она воскрешала в памяти оба восстания. Бывало даже, что специально голодала, чтобы вспомнить чувство голода в гетто. Она выходила на заре из дому и целый день ходила по городу не евши. Сама себя уверяла, что у нее есть дела. Что якобы нужно идти в учреждение, куда она вовсе и не собиралась. Старалась, чтобы шаг ее был легким и быстрым. Готовым к бегу, к бегству. Шла по улице, останавливалась на мгновение и смотрела в витрину магазина. А на самом деле проверяла, не следит ли кто за ней. Потому что кто-нибудь мог ее разоблачить. Спустя столько лет мог бы взять ее под локоток и решительно повести в подворотню. Потребовать деньги или украшения под угрозой сдать в полицию. Тогда бы ей пришлось признаться.

Да, я была в гетто и потом спряталась от Армии Крайовой. [31] Я была вынуждена… я… я еще хотела быть полезной. Я знала канализационную сеть, я выходила по ней из гетто. Я хотела хоть что-то делать.

Вот так ходила она по городу с вечным ощущением страха. А ведь могла бы по примеру других старушек закрыться на засов у себя дома, никому не открывать, опустить шторы. Слышать по ночам голоса, замечать, как Они следят за ней. Поменять замки, приставить к двери комод. Но пани Мария непременно выходила на улицу. Как будто самой себе хотела доказать, что никого не боится. Я еврейка и не могу ходить где захочу, но делаю это. Застрелите меня, хоть я и очень боюсь. Пусть все это кончится. Кончайте уже с этой войной.

Она не слыхала об антисемитизме, когда видела на стенах надписи «Jude Raus», [32] то думала, что это осталось с войны, вроде как мемориальные места, памятники. Ее это все даже умиляло: столько времени прошло, а люди память хранят, не закрашивают. О 1968 годе [33]она не слышала, к ней это не имело отношения. Кого-то там увольняли с работы, кто-то был вынужден эмигрировать. Так было всегда, нечему удивляться. Она не имела понятия о памятнике Роману Дмовскому, [34]потому что площадь, где его поставили, была слишком далеко. Газет она не читала, врач запретил. «Пани Мария, — сказал он, — одна страница букв в день на день приближает полную слепоту». Ничего не видеть — неплохая идея, но трудно быть одинокой слепой, к тому же живущей на четвертом этаже.

И о возрождении национал-демократических традиций в сейме она ничего не знала. Если бы услышала об этом по радио, то наверняка подумала бы, что дали историческую запись. Когда по телевизору показывали Марека Эдельмана, [35]она переключалась на другую программу, опасаясь, что он увидит ее сквозь экран, прервется и ткнет в нее пальцем: «Минуточку, минуточку, это ведь Мария, я знаю ее Оттуда!» А она предпочитала еще раз самой себе рассказать все ту же историю, дома, за чаем.

Когда темнело, пани Мария зашторивала окна, и начинался ежедневный просмотр ее личного фильма. Жизнь до стены и за стеной. С родителями и без них. В 1944 году она не смогла участвовать в восстании до конца. Она соскучилась по маме и не хотела оставлять ее одну. С горем пополам пробралась на Охоту, к их квартире, где им удалось спрятаться после бегства из гетто. Но если бы не она, мать, скорее всего, выжила бы. Это ее — свою дочь — она спасала, ее не хотела отдавать солдатам. Мысль, что мать погибла из-за нее, постоянно жгла Марию. Сидела внутри болезненным штырем, острее занозы или иголки боли и, вместо того чтобы с годами забываться, блекнуть, обрастать оправданиями, только распухала. Такие были времена, такие обстоятельства.

А пани Мария знала свое и чем становилась старше, тем более ей это становилось очевидным. Когда она, восьмидесятидвухлетняя старушка, сидела в очереди в поликлинике, то была уверена, что сама убила свою мать, и эта уверенность в определенном смысле успокаивала ее.

Но ведь в поликлинике не скажешь такое. Когда в рассказах стариков приходит черед вспомнить ушедших из жизни, пани Мария, естественно, говорит, что ее родители погибли на войне. Но уточняет, что их засыпало в подвале, пока она ходила за едой. Этот рассказ у нее накатан, она повторяет его уже много лет. Сразу после освобождения кто-то спросил ее о родных. Дальние родственники погибли, самые близкие тоже. Осталась одна. Кажется, есть у нее тетка в Шидловце, но ее адреса Мария не знает. Эта часть ее рассказа, в общем, правдива, если не считать, что тетя — это дядя, а он, само собой, — еврей, так что лучше не вдаваться в подробности.