Карл Либкнехт

23 августа 1916 г. предстоит второе слушание дела Либкнехта. Утром того же дня он отправляет письменное заявление суду, в котором открыто формулирует лозунги гражданской войны. «Цель войны, к которой я стремлюсь, заключается в том, чтобы все империалистические государства — их правительства и правящие классы — были, побеждены массой собственного народа…»

Второе разбирательство дела происходило при еще более герметически закупоренных дверях и было совсем коротко. Тут уже судьи на вполне «законном» основании могли ограничиться формальными моментами.

Обвиняемому почти не давали говорить, ибо прекрасно знали, что каждое его слово будет новой пощечиной германскому империализму. Но последнего заключительного слова все-таки нельзя было лишить обвиняемого. Эта последняя его речь на суде вскоре была выпущена спартаковцами нелегальным листком под названием «Не сомневаюсь!» Обвинитель признает, что обвиняемый держался благородно и действовал из идеальных мотивов, движимый миросозерцанием, от которого он, обвинитель, само собою разумеется» бесконечно далек. Однако, для своих идеальных целей обвиняемый избрал средства, которые должно признать бесчестными. Неверно и предосудительно утверждение, что война вызвана среднеевропейскими державами в интересах горсти помещиков и капиталистов. Обвинитель требует шести лет и шести месяцев арестантских отделений и лишения гражданских прав сроком на десять лет.

Обвиняемый. Прежде всего я повторяю мое требование, чтобы мои объяснения были включены в приговор только в той точной форме, как я их письменно изложил и, представил. Вы и я, мы принадлежим к разным мирам и говорим на разных языках. Я хочу защитить себя от того, чтобы вы, не понимающие моего языка, принадлежащие к лагерю моих врагов, не исказили моих слов в вашем собственном смысле.

Обвинитель назвал те средства, к которым я прибегал, и мое утверждение об исторической сущности и возникновения войны предосудительными. Между тем, он, знакомый со всеми документами процесса, знает, какое изобилие фактов и оснований стоит за моим утверждением. Он сам вместе с господином судьей отклонил мое предложение представить доказательства моего утверждения об истории происхождения войны. Как же мне назвать после этого его поступок? Я не скажу здесь больше ни одного слова об этом, потому что этот суд не место для моих выступлений. Но виновники войны, эти поджигатели в Берлине и Вене, — они предстанут в свое время перед судом, которого совсем не ожидают.

Председатель выказывает намерение прервать обвиняемого.

Обвиняемый. «Каторга!», «Лишение прав чести!» Что же! Ваша честь — не моя честь. Но я говорю вам: ни один генерал не носил с такой честью свой мундир, как я буду носить арестантский халат.

Я здесь для того, чтобы обвинять, а не защищаться.

Не гражданский мир, а гражданская война — мой лозунг. Долой войну! Долой правительство!

Обвинитель протестует против оскорблений со стороны обвиняемого и ссылается на отношение народа к обвиняемому.

Обвиняемый. Подумайте только! Обвинитель называет меня бесчестным, требует шести лет и нескольких месяцев каторги и десятилетнего лишения прав; я отвечаю ему несколькими словами слишком справедливой критики, и он — он, требующий для меня немногого: всего шести лет каторги и десяти лет лишения чести, — выходит из себя! Обвинитель призывает против меня весь народ, — прекрасно, но зачем только на словах, зачем только здесь, в отрезанном от народа пустом зале заседания, который прячет вас от народных масс? Снимите с народа оковы и наручники осадного положения. Соберите и созовите народ и фронтовых солдат здесь или где хотите, и стань* те перед ними, перед их судом, с одной стороны, вы все, господа судьи, обвинитель и также все те господа из генерального штаба, военного министерства и военного бюро печати, — все, кто хотите. А с другой стороны, ста|ну я или кто-либо из моих друзей. На чьей стороне окажется народ, когда завеса обмана будет сорвана с его глаз, — на вашей или на моей стороне? — Я в исходе не сомневаюсь!

* * *

Приговор «суда» известен: 4 года и 1 месяц каторжной тюрьмы с зачетом. одного месяца предварительного заключения.

Шла вторая половина 1916 года. Империалистская бойня входила в самую важную свою стадию. Либкнехта решили похоронить на 4 года под темными сводами каторжной тюрьмы. Но он уж заранее предупредил своих гонителей, что хотя он и любит свет, но его не запугают и мраком. «Будь философом. Что такое четыре года? Будь бодрой, и все, даже самое важное, станет пустяком Sub specie aeternitatis[8] не только общечеловеческой, но и личной жизни» — писал Либкнехт своей жене из тюрьмы. Сам он был бодр и жаждал новых схваток с ненавистным врагом.