Карантин

– Ее «нашла» группа хакеров из Сеула, которые работали с банком украденных данных о побегах из учреждений Международной Помощи, причем по заказу совершенно другого клиента. Но они знали, что Ансамбль предлагает хорошие деньги за сведения о событиях определенного рода, и передали информацию нам.

– Что значит «события определенного рода»?

– Этого я пока не смог выяснить.

– Имеются в виду необъяснимые побеги из-под стражи? Послушай, я думал, что Ансамбль был создан после того, как МБР наткнулась на Лауру, а ты говоришь, что он уже существовал и активно искал кого-нибудь вроде нее?

– Да.

– Но как они могли предположить, что...

– Не знаю, но сейчас это не важно. Вопрос заключается в том, к чему должна относиться наша преданность? В глобальном масштабе фракция Вея составляет меньшинство. Ему пришлось многим пожертвовать, чтобы сканирование Лауры было проведено в МБР. В конечном счете решающую роль сыграло то, что в НГ очень мягкие законы – в большинстве других стран государство очень жестко контролирует предприятия с подобной технологией. Так что если бы где-нибудь в Аргентине оказался подходящий пробел в законодательстве, мы бы с тобой здесь не работали.

Я трясу головой:

– Ну и что? Я никогда не считал, что Вей самый главный в Ансамбле. Ансамбль – союз различных фракций, но почему это должно меня волновать? Если они могут уживаться друг с другом, то я тем более могу ужиться с ними.

– Пойми, что ты должен быть верен Ансамблю, а не той фракции, которая путем интриг сумела его возглавить. Что ты будешь делать, если какие-нибудь фракции выйдут из союза, если союз реформируется, поставит себе новые задачи, новые приоритеты? Или вообще расколется? За какой из обломков ты будешь сражаться, если до этого дойдет?

Я хочу отделаться ничего не значащей фразой, но вовремя спохватываюсь. Важнее Ансамбля нет ничего в моей жизни, и я не могу отмахиваться от таких вопросов, как будто это меня не касается. Но...

Я говорю:

– Что еще может означать верность Ансамблю как целому, как не верность той его фракции, которая находится у власти? Здесь то же самое, что с правительством страны...

Лу насмешливо фыркает.

Я говорю:

– Ну ладно, я же не предлагаю опускаться до такого цинизма. Но что предлагаешь ты? Ты пока ничего конкретного не сказал.

Он кивает:

– Ты прав, не сказал. Я хотел сначала убедить тебя.

Я не уверен, что он меня убедил, но молчу. Он говорит:

– Есть только одна группа людей, которая имеет право решать, какая из фракций представляет – и представляет ли хоть какая-нибудь – подлинный Ансамбль. Этот вопрос должен решаться со всей тщательностью, и его решение не должно зависеть от случайных обстоятельств, вроде того, кто в данный момент возглавляет Ансамбль. С этим ты, конечно, не будешь спорить?

Я нерешительно киваю:

– А что это за «группа людей»?

– Разумеется, те из нас, у кого есть мод верности.

Я смеюсь:

– То есть мы с тобой? Ты шутишь!

– Не только мы. Есть и другие.

– Но...

– Подумай сам, кому еще мы можем доверять? На что можем положиться, кроме мода верности? Любой, у кого его нет, какие бы высокие посты он ни занимал в организации, всегда рискует спутать подлинное предназначение Ансамбля со своими личными целями. С нами такого случиться не может – чисто физически. Поэтому задача определения истинных интересов Ансамбля должна быть возложена на нас.

Вытаращив глаза, я смотрю на него:

– Но это ведь...

А собственно, что? Мятеж? Ересь? Исключено! Если у Лу действительно есть мод верности, а я не могу себе представить, что он все это разыграл, он не может пойти ни на то, ни на другое. Все, что бы он ни делал, есть, по определению, акт верности Ансамблю, ибо...

От внезапно наступившей ясности у меня кружится голова...

...ибо Ансамбль есть, по определению, то, верными чему делает нас наш мод.

Порочный круг, кровосмешение какое-то, на грани солипсистского бреда. Однако так и должно быть. Ведь мод верности – не что иное, как совокупность нейронов в наших головах, причем вполне самодостаточная. Если Ансамбль – самое важное, что есть в моей жизни, то самое важное в моей жизни, чем бы оно ни было, должно быть Ансамблем. В этом я не способен «ошибиться» или что-то «не так понять».

Это не делает меня свободным от мода – я понимаю, что не в моей власти менять определение «Ансамбля». И все же то, что мне открылось, несет с собой мощный импульс свободы. Раньше я был скован цепями по рукам и ногам, да еще и цепи были обмотаны вокруг чего-то вроде громадного якоря. И вот мне удалось сорвать цепи – пусть не с рук и ног, но по крайней мере с неподъемного якоря.

Лу, как мой брат по безумию, понимает, о чем я думаю – или догадывается по выражению лица. Он сдержанно кивает, и я замечаю, что мое лицо расплылось в счастливой до идиотизма улыбке, но ничего не могу с этим поделать.

– Неспособность ошибиться – наше главное утешение, – говорит он.

* * *

К тому времени, когда Лу уходит, голова у меня идет кругом. Хочу я того или нет, но я вступил в заговор.