Капут

Мы устроились отдохнуть под деревом и смотрели на огромное серебристое озеро, раскинувшееся под холодным пламенем ночного солнца. Война далеко. Я не ощущал неприятного человеческого запаха: запаха человека потного, человека раненого, человека голодного, человека мертвого – этого отравляющего воздух в странах несчастной Европы запаха. Ощущался запах смолы, холодный слабый запах северной природы, запах деревьев, воды и земли, запах дикого зверя. Курт Франц курил свою короткую норвежскую трубку «Лиллехаммер», которую купил в магазинчике господина Юхо Никянена. Я исподтишка наблюдал и принюхивался к нему. Это был человек, похожий на всех остальных, может, и на меня. От него шел запах дикого зверя. Запах белки, лисицы, оленя. Запах волка. Да, запах летнего волка, когда голод не ожесточает его. Звериный запах, запах волка летней порой, когда трава – зеленая, ветер – теплый, а не скованная льдом вода бежит, бормоча, через леса вдоль тысяч берегов, бежит навстречу гладкому озеру; все это смягчает жестокость и кровожадность волка, притупляет его жажду крови. Курт Франц испускал запах сытого волка, волка на отдыхе и в покое, так что впервые за три года я чувствовал себя спокойно рядом с немцем. Мы были далеки от войны, мы были вне войны, вне человечества, вне времени. Война была далеко от нас. Она издавала запах летнего волка, запах немецкого мужчины по окончании войны, когда он уже не жаждет крови. Мы спустились с холма и, выйдя из леса у поселка Инари, прошли мимо загона, огороженного высоким забором из белых березовых стволов.

– Это Голгофа северных оленей, – сказал Курт Франц.

Осенний ритуал забоя оленей – своего рода Пасха лапландцев, он напоминает обряд заклания агнца.

– Северный олень – Христос лапландцев, – сказал Курт Франц.

Мы зашли в просторный загон. Против холодного сильного света, скользящего по траве, перед моими глазами вырисовались ни на что не похожие чудесные заросли: тысячи и тысячи рогов северного оленя, где сложенные в фантастическом переплетении в огромные кучи, где в кучи поменьше, местами одинокие, как костяные кустики. Легкая плесень зеленого, желтого, пурпурного цвета покрывала самые старые рога. Было много рогов молодых, еще мягких, едва покрытых жесткой роговой оболочкой. Одни широкие и плоские с правильными ответвлениями, другие в форме ножа, похожие на стальные клинки, торчащие из земли. У ограды были свалены в кучу тысячи и тысячи оленьих черепов в форме ахейского шлема, с пустыми треугольными глазницами в твердой лобной кости, белой и гладкой. Все эти рога напоминали стальное снаряжение павших на поле брани воинов. Ронсеваль животных. Но не было следов борьбы: кругом порядок, покой и высокая торжественная тишина. Только легкий ветерок пробегал по лугу, травинки подрагивали между неподвижными костяными ветвями этих удивительных зарослей.

Осенью встревоженные и ведомые инстинктом и тайным призывом стада оленей пересекают огромные расстояния и приходят к своим диким Голгофам, где их ждут лапландские пастухи, сидящие на корточках в «шапке четырех ветров», nelyäntuulen lakki, отброшенной назад на затылок, с коротким пуукко, сверкающим в маленькой руке. (Чудесна хрупкость и малость рук лапландцев. Это самые маленькие и хрупкие руки в мире. Чудесное, достойное удивления, очень тонкое устройство, но сработанное из очень прочной стали. Тонкие, терпеливые и хваткие пальцы, точные, как захват часовщика из Шо-де-Фона или гранильщика алмазов из Амстердама.) Олени покорно и кротко подставляют яремную жилу под смертельное лезвие финского ножа и умирают без крика, с патетической безнадежной покорностью.

– Как Христос, – говорит Курт Франц.

Трава в загоне растет жирная, она полита оленьей кровью. Но кончики некоторых кустарников будто обожжены большим пламенем, может, это жар и огонь самой крови красит их в красное и обжигает.

– Нет, это не кровь, – говорит Курт Франц, – кровь не обжигает.

– Я видел, как одна только капля крови сжигает целые города, – говорю я.

– Мне делается противно при виде крови, – говорит Курт Франц, проводя рукой по лбу с розовыми, чесоточными залысинами. – Кровь – грязная штука. Она пачкает все, чего касается. Блевотина и кровь – это две вещи, от которых мне противно.

Он сжимает в беззубом рту мундштук своей «Лиллехаммер», иногда вынимает трубку и зло сплевывает на землю. Пока мы идем по поселку, две старые лапландки с порога своего дома следят за нами взглядом, поворачивая в нашу сторону свои желтые морщинистые головы. Они сидят на корточках и курят гипсовые трубки, сложа руки на коленях. Идет легкий дождь, большая птица летит низко над кронами сосен, изредка издавая хриплый однотонный крик.