Капут

Военное командование выслало патрули на отлов еврейских девушек, еще прятавшихся в полях и лесах в окрестностях города. Когда бордель торжественно, с военной помпой был открыт официально прибывшим командиром 11-й армии, с десяток бледных, с опухшими от слез глазами девушек принимали генерала Шоберта и его свиту. Все были очень молоды, некоторые совсем еще девочки. На них были не длинные халаты из красного, желтого, зеленого шелка с широкими рукавами (традиционный наряд женщин в восточных борделях), а все лучшее из их собственного гардероба: непритязательные приличные платья простых провинциальных девушек, в которых они очень походили на студенток (многие из них и были студентками), собравшихся у одной из подруг для подготовки к экзаменам. У всех был испуганный, робкий и пристыженный вид. За несколько дней до открытия заведения их видели шагающими по дороге в сопровождении двух автоматчиков, каждая несла тюк, или кожаный чемодан, или перевязанный шпагатом сверток. У всех припорошенные пылью волосы, нацеплявшиеся на юбки колосья, порванные чулки; одна босоногая прихрамывала, неся туфельку в руке.

Однажды вечером, месяц спустя после открытия борделя, зондерфюрер Шенк, проездом оказавшийся в городке, пригласил меня сходить к еврейским девушкам. Я отказался, Шенк рассмеялся, поглядывая на меня с насмешливым видом.

– Это не проститутки, а девушки из добропорядочных семейств, – сказал он.

– Я знаю, что это порядочные девушки, – ответил я.

– Не стоит их так уж оплакивать, – сказал Шенк, – это же еврейки.

– Я знаю, что это еврейские девушки, – ответил я.

– Ну и? – спросил Шенк. – Может, вы думаете, что их обидит наш визит?

– Вы не можете понять некоторых вещей, Шенк, – ответил я.

– А что тут понимать? – удивился Шенк.

Я ответил:

– Эти несчастные девушки не проститутки, они продаются не по своему желанию. Их заставили проституировать. Они имеют право на уважение. Это военнопленные, а вы используете их недостойным образом. Какой процент от заработка этих несчастных немецкое командование записывает на свой счет?

– Их любовь не стоит ничего, – сказал Шенк, – это бесплатное обслуживание.

– Значит, это принудительная работа?

– Нет, это бесплатное обслуживание, – ответил Шенк, – и потом, в любом случае не стоит им платить.

– Не стоит платить? Почему?

Тогда зондерфюрер Шенк поведал мне, что через пару недель закончится их смена, их отправят домой и заменят другой командой.

– Домой? – переспросил я. – Вы уверены, что их отправят домой?

– Конечно, – смущенно ответил Шенк и слегка покраснел, – домой, в больницу, не знаю. Может, в концентрационный лагерь.

– А почему вместо бедных еврейских девушек вы не возьмете в бордель русских солдат?

Шенк долго смеялся, он хлопал меня по плечу и смеялся:

– Ach so! Ach so! Вот это да!

Я был уверен, он не понял, что я хотел сказать, он, конечно же, думал, что я намекаю на историю в Бельцах, где в одном доме «Лейбштандарт СС» держал тайный бордель для гомосексуалистов. Даже не поняв, что я хотел сказать, он залился смехом и похлопал меня по плечу.

– Если бы вместо бедных еврейских девушек там были русские солдаты, было бы забавнее, nicht wahr? – сказал я.

На этот раз Шенк решил, что все понял, и рассмеялся еще сильнее. Потом серьезно сказал мне:

– Вы считаете, что все русские – гомосексуалисты?

– Вы узнаете об этом в конце войны, – ответил я.

– Ja, ja, natürlich, мы узнаем это в конце войны, – и рассмеялся еще громче.

Однажды поздним вечером около полуночи я направился к генуэзскому замку, спустился к реке, прошел бедный квартал и, постучав в дверь дома, вошел. В просторной комнате, освещенной подвешенной к потолку керосиновой лампой, три девушки сидели на диванах, стоявших вдоль стены. Деревянная лестница вела на второй этаж. Из верхних комнат доносился скрип дверей, легкие шаги и разговор далеких, погребенных во мрак голосов.

Девушки подняли взор и оглядели меня. Они собранно сидели на низких диванах, покрытых безвкусными румынскими коврами в желтую, красную и зеленую полоску. Одна читала книгу; как только я вошел, она положила ее на колени и стала молча разглядывать меня. Все походило на сцену в борделе кисти Паскина. Девушки молча смотрели на меня, одна трогала свои черные вьющиеся волосы, собранные на лбу, как у ребенка. В углу комнаты на накрытом желтой шалью столе стояли несколько бутылок пива, цуйки и двойной ряд стаканов в форме кубка.

– Gute Nacht, – после длинной паузы сказала та, что трогала волосы.

– Buna seara, – ответил я по-румынски.

– Buna seara, – сказала девушка с робкой улыбкой.

Я не сознавал в тот момент, зачем пришел в этот дом, хотя знал, что пришел сюда втайне от Шенка не из любопытства или из неосознанной жалости, а для того, в чем теперь моя совесть, пожалуй, не хочет признаться.

– Уже поздно, – сказал я.

– Мы скоро закрываем, – сказала девушка.

Ее подруга тем временем встала с дивана и, поглядывая на меня, лениво прошла к граммофону, покрутила рукоятку и поставила иглу на край пластинки. Женский голос раздался из граммофона, зазвучало танго. Я подошел и снял иглу с пластинки.