капля крови

 — Километра три прибавилось.

— Дела-а-а…

 — Лишь бы Гитлер наших дальше не потеснил. Население в свои дома вернется — сам понимаешь… — многозначительно пояснил Пестряков.

 — Понять нетрудно.

 — Будем оборону держать, — Пестряков передернул покатыми плечами — то ли он приободрился на самом деле, то ли старался выглядеть бодряком, — У меня двенадцать патронов в автомате. Да у тебя неприкосновенный запас имеется. Итого — чертова дюжина. Повоюем!

 Пестряков задул плошку, открыл оконце и вылез из подвала, чтобы послушать: нет ли где тревожной перестрелки.

 Ведь где-то пробираются к востоку лейтенант с Тимошей.

 Пестряков решил отныне уходить еженощно в разведку и добыть хоть какую-нибудь провизию для Черемных.

 После того как Пестряков полакомился в кладовке, он особенно остро переживал голод Черемных. А пока голод все настойчивее давал о себе знать и Пестрякову.

 Он и прежде не отличался особой ловкостью. Как же воевать дальше, если руки и ноги налились такой тяжестью, словно в них скопилась усталость всех минувших переходов и боев?

 «Пестряков пока на танк заберется, — прозвучал вдруг в ушах голос командира танка, с которым он в первый десант отправился, — можно хо-о-орошую цигарку выкурить. Ну прямо пассажир! Такого папашу не на броне возить, а в плацкартном вагоне…»

 Впоследствии, конечно, Пестряков приобвык и приспособился по мере сил. Но все-таки никак не тягаться в его годы, при его одышке с молодыми!.. Которые на танк с танка, как белки, сигают…

 Он с трудом вылез сегодня из подвала, чтобы прислушаться к ночи. Не дай бог, ослабнет — плохо придется обоим.

 После ухода лейтенанта и Тимоши, после того как вылез Пестряков, подвал показался Черемных очень просторным и значительно более холодным.

 «Наша горница с улицей не спорится», — вспомнил Черемных присказку отца; она была в ходу, еще когда жили у подножия горы Атач, в палатке.

 Ведь и раньше, когда Черемных оставался в одиночестве, оконный проем не был закрыт подушкой. Или сильно похолодало на дворе? Не подоспел ли, как говорят у них на Урале, первый зазимок? Или вчетвером удавалось надышать больше тепла? Или голод не позволяет согреться? Или плошка подбавляла тепла?

 Подержать бы руки у фитилька — сразу согрелся бы; по крайней мере, так Черемных казалось…

 Пестряков вылез во двор, приставил к оконцу ящик, уселся на нем, привыкая к темноте, прислушиваясь, затем собрался идти и уличил себя в том, что ему никак не удается встать.

 Черемных внизу лежал неподвижно, а значит, меньше расходовал энергии. К тому же он все время страдал от боли, а потому меньше — от голода. Или притерпелся к этому лишению, в придачу ко всем другим?

 Не то чтобы Пестряков страдал сегодня от голода больше, чем вчера, — такая же стужа у него в животе. Но откуда-то вдруг взялось головокружение.

 Он боялся, что дальше будет еще хуже. Эдак подвальный гарнизон всю свою боеспособность растеряет. Обязательно нужно промышлять по ночам съестное, иначе и Черемных не протянет долго.

 Мало ли что Черемных не жалуется! Достаточно посмотреть, на кого он похож — нос и скулы заострились совсем по-мертвецки и глаза запали, какие-то нездешние.

 Не хватало бед, так еще подмораживает, особенно по ночам. И удивляться не приходится: ноябрь постучался к ним в скрипучую калитку — предзимье.

 Вот что плохо: когда Пестряков вылезает из подвала, он не может заткнуть за собой проем подушкой. А ящик из-под пива, приставленный к окну, плохо защищает Черемных от холода. В ящике такие щели — побольше, чем смотровые щели в танке.

 Пестряков тревожно ощупал свою обувь. Обе подметки дырявые, один сапог просит каши. Но ведь не потому, что сапоги прохудились, ноги ему отказывают?

 «Встать!» — приказал себе Пестряков.

 Но отныне его тело начало жить жизнью, независимой от сознания, отказывалось подчиняться его требованиям, оставалось неподвижным, когда получало приказ двигаться.

 И откуда только взялось такое сердцебиение? Будто Пестряков отрыл сейчас без передышки окоп полного профиля. Или единолично тащил на себе противотанковое ружье. Или долго бежал вдогонку за танком.

 Он сунул руку за пазуху, расстегнул гимнастерку, трофейную рубаху и ощупал себе грудь ниже левого соска. Сердце искать не пришлось — оно бьется, колотится, да так, что в ушах звенит.

 Звон не ослабевает. Может, поселился в ушах навсегда?

 Он с ужасом почувствовал, что слабеет, слабеет с каждой минутой.

 Вспомнил Пестряков, как, путешествуя с Тимошей, они в каком-то доме набрели на курятник. Целая птицеферма! Тимоше пух да перья даже в рот набились, он потом шел и все отплевывался. Может, не всех кур хозяева повыловили, когда убегали? Может, какая-нибудь курица еще несется? Вот бы найти эти яйца, до которых сейчас никому нет дела! Сырые яйца даже полезнее, чем вареные. Но разве отыщешь ночью тот курятник, разве доберешься до той беспризорной наседки, если даже она и существует в природе?

 «А не евши, не пивши и поп помрет», — говаривал у них в Непряхино пасечник Касьян.

 Пестряков все еще сидел на ящике, не в силах подняться, — он хотел переждать, пока пройдет головокружение.