Капитан Темпеста. Дамасский Лев. Дочери фараонов

— Нет, синьора, я пока не смог узнать, но я не теряю надежды. Я подружился с одним из командиров. Он хоть и мусульманин, а пьет кипрское вино бочонками, и плевать ему на Коран и на пророка Магомета. Как-нибудь вечером я у него выведаю этот секрет. Клянусь вам, госпожа.

Капитан Темпеста, или, скорее, капитанша — ведь он оказался девушкой, — села на лафет пушки и обхватила руками голову. Ее прекрасное лицо побледнело, по щекам катились слезы.

Араб сидел напротив герцогини, плотно завернувшись в плащ, и глядел на нее с глубоким сочувствием. На его жестком, диковатом лице появилось выражение невыразимой тревоги.

— Я бы всю свою кровь отдал, синьора, только бы вернуть тебе спокойствие и счастье, и мне бы это доставило радость, — сказал он, помолчав с минуту.

— Я знаю, что ты мне предан, Эль-Кадур, — ответила девушка.

— До самой смерти, госпожа, я буду твоим верным рабом.

— Не рабом — другом.

Черные глаза араба загорелись, словно сверкающие факелы.

— Я без сожаления отрекся от своей нелепой религии, — сказал он, еще немного помолчав. — И я не забыл, как герцог Эболи, твой отец, вырвал меня в детстве из когтей изверга-хозяина, который избивал меня до крови. Так как же еще я должен поступать?

Капитан Темпеста не ответил. Казалось, его захватила какая-то мысль, и, судя по тому, какая тоска отразилась на его прекрасном лице, эта мысль вызвала печальные воспоминания.

— Лучше бы мне никогда не видеть Венеции, этой колдовской сирены Адриатического моря, и никогда не покидать лазурных вод Неаполитанского залива… — сказал он вдруг, будто разговаривая сам с собой. — Тогда не было бы в сердце этой муки… Ах, эта волшебная ночь на Большом канале, среди мраморных дворцов венецианской знати! Я снова все вижу, как будто это было вчера, и, как подумаю обо всем этом, кровь мою охватывает доселе неведомый трепет. Он был рядом со мной, прекрасный, как бог войны, он сидел на носу гондолы и, улыбаясь, произносил сладостные слова, которые проникали в самую глубину сердца, как небесная музыка. Ради меня он забывал о трагических известиях, вызывавших у всех такую тревогу. До меня они тоже доходили, и от них бледнели старейшины сената и даже сам дож. Но он знал, что избран сразиться с несметными полчищами неверных, что, может быть, его ожидает смерть и что блестящая молодая жизнь может оборваться. А он улыбался, глядя на меня, словно зачарованный взглядом моих глаз. Что же с ним сделают эти чудовища? Обрекут на медленную смерть в страшных мучениях? Не может быть, чтобы его держали просто как пленника. Его, кто наводил ужас на пашу, кто нанес столько сокрушительных поражений варварским ордам, этим волкам, вылезшим из своих нор в Аравийской пустыне. Бедный, храбрый ЛʼЮссьер!

— Ты его очень любишь, — сказал араб, молча выслушав ее и не сводя с нее глаз.

— Люблю! — воскликнула со страстью юная герцогиня. — Люблю, как любят женщины твоей страны!

— Может быть, еще больше, синьора, — задумчиво вздохнул Эль-Кадур. — Ни одна женщина не сделала бы того, что сделала ты: не покинула бы свой дворец в Неаполе, не переоделась бы мужчиной, не оплатила бы военную кампанию и не примчалась бы сюда, в город, осажденный тысячными ордами неверных, чтобы бросить вызов смерти.

— Как же я могла спокойно оставаться дома, когда узнала, что он здесь и что он в такой опасности?

— А ты не думаешь, синьора, что туркам, жаждущим крови и резни, в один прекрасный день удастся одолеть бастионы и они ворвутся в город? Кто тогда тебя спасет?

— Все мы в руках Божьих, — смиренно сказала герцогиня. — Впрочем, если ЛʼЮссьера убьют, то и я жить не стану, Эль-Кадур.

По смуглой коже араба прошла дрожь.

— Синьора, — сказал он, вставая, — что я должен делать? Мне надо затемно вернуться в лагерь турок.

— Ты должен узнать, где его держат, — ответила герцогиня. — Где бы он ни был, мы пойдем ему на выручку, Эль-Кадур.

— Я приду завтра ночью.

— Если я буду еще жива, — сказала девушка.

— Что ты такое говоришь, синьора! — в испуге вскликнул араб.

— Я ввязалась в авантюру, которая может плохо кончиться. Что это за юный турок, который приходит каждый день на бастион и дразнит капитанов-христиан? Кто он?

— Мулей-эль-Кадель, сын паши Дамаска. А почему ты спрашиваешь, госпожа?

— Потому что завтра я выйду помериться с ним силами.

— Ты?! — изменившись в лице, воскликнул араб. — Ты, синьора? Нынче ночью я пойду и убью его прямо в палатке, чтобы больше не ходил дразнить капитанов Фамагусты.

— О, не бойся, Эль-Кадур. Мой отец считался первой шпагой Неаполя и воспитал из меня фехтовальщицу, которая может одолеть самых знаменитых капитанов Великого турка.

— А кто понуждает тебя к поединку с этим неверным?

— Капитан Лащинский.

— Это тот собака-поляк, который, похоже, питает к тебе скрытую неприязнь? От глаз сына пустыни ничто не может укрыться, и я сразу угадал в нем твоего врага.

— Да, верно, это поляк.

Эль-Кадур резко подался вперед и взревел, как дикий зверь. Юную герцогиню поразило свирепое выражение его лица.

— Где сейчас этот человек? — хрипло прозвучал его голос.

— Что ты собираешься сделать, Эль-Кадур? — мягко спросила девушка.