Капитан «Старой Черепахи». Повесть

Ему было невыразимо тяжело и физически и душевно. Думалось, что всё уже кончено, - в двадцать лет толстые заплесневевшие стены тюрьмы казались стенами склепа, но именно здесь, несмотря на то, что он чувствовал себя больным, обессилевшим, окрепла его вера в будущее.

Перестукиваясь с большевиком, заключенным в соседней одиночке, Репьев узнал, что тот приговорен к смертной казни через повешение и отказался подать ходатайство о помиловании на высочайшее имя.

«Убийцу-царя молить не стану… Наша жертва не пропадет даром… Рабочий класс завоюет свободу… Победа близка, - выстукивал сосед. - Не падай духом, товарищ!»

И она пришла, эта победа, - пролетарская революция свершилась! Репьев был счастлив, что служит освобожденному пролетариату. Если на пути его вставали преграды, он повторял про себя, словно заповедь, слова неизвестного соседа по Николаевской тюрьме: «Не падай духом, товарищ!…» И думал, как бы быстрее преодолеть эту преграду.

Вот и сейчас он размышлял: долго ли придется лежать тут, в степи, чурбаном, в бездействия?… В Губчека каждый человек на счету, а он выбыл из строя. Никитин рассердится, и будет прав! Он уверен, что Репьев выполнил поручение и завтра сможет заняться фальшивомонетчиками, И вдруг такой промах!

А ведь во всем виноват он сам, только сам: не сумел выпрыгнуть, следовало прыгать вполоборота, лицом по ходу поезда.

Боль в ноге становилась нестерпимой: не только подняться, повернуться нет возможности. Надо было попросить Колю посильнее дернуть за пятку, может, всё обошлось бы само собой.

От боли или, может быть, от озноба всё тело трясло, как в лихорадке. Ночи стали прохладными. Скоро осень. Сегодня уже двадцать третье августа. Двадцать третье!… Выходит - позабыл о собственном дне рождения: двадцатого стукнуло тридцать лет!…

4

На вокзале Ермаков с Ковальчуком угодили в облаву и верный час простояли в замусоренном семечками и окурками зале ожидания, откуда чекисты выпускали пассажиров по одному после проверки документов и тщательного обыска, во время которого у Ковальчука отобрали полпуда муки.

- По какому праву?! - попытался было протестовать боцман.

- По приказу товарища Дзержинского, - холодно ответил чекист. - Не задерживайтесь, проходите… Следующий!…

- Разгрузили трюм! - проворчал Сима, когда они оказались на улице.

- Со спекуляцией борются, - примиряюще сказал Андрей. - Зачем ты волок муку?

Связав ремнем чемоданчик Ермакова и свой полегчавший мешок, Ковальчук перекинул ношу через плечо и, приноравливаясь к прихрамывающему товарищу, медленно пошел рядом.

В сравнении с Ермаковым Ковальчук казался гигантом. Все черты его лица были под стать могучей фигуре: широкие скулы, мясистый нос, большие губы, хитровато-добродушные круглые карие глаза, чуб курчавых каштановых волос.

Ермаков был ростом чуть выше среднего, поджарый й угловатый. Длинное лицо, тонкий нос с небольшой горбинкой и резко очерченными ноздрями, черные брови, тесно сдвинутые над серыми, широко поставленными глазами, и выдающийся вперед подбородок говорили о крутом нраве.

- Отца моего видел? - спросил после недолгого молчания Андрей.

- Часто вижу, прыгает! Твой Роман Денисович всё на маяке… Хороший старик!

- А наших из эскадры? Петра Лопухова, Ваню Рыбакова, Михаила Васюткина?

- Никого не видать на горизонте. Васюткина под Петроградом встречал, Рыбаков где-то у Перми погиб. Разметала революция моряков по сухопутью. Потерялась кто где.

- Моряки не потеряются, - раздраженно поправил Андрей.

- Так-то так, - смутился Ковальчук. - А тебя где эго ковырнуло?

- Под Кастарной…

- В кавалерии служил?

- И в кавалерии пришлось.

- Поплавали, одним словом, - усмехнулся боцман.

- Поплавали, - подтвердил Андрей. - А ты как живешь? Работаешь-то где? Плаваешь?

- Как же, плаваю… на бочке в лимане! - Ковальчук помрачнел. - В дворниках я на телеграфе…

Сима рассказал, что воевал под Петроградом против Юденича («Лохань английскую мы там с одним дружком подбили, танком называется», - не преминул похвастать он), потом был пулеметчиком на бронепоезде «Смерть капитализму». Под Перекопом продырявило осколком бок, думал отдать концы и распроститься с жизнью, да обошлось: живучи черноморцы! Год провалялся в Симферополе в госпитале, в мае уволили по чистой. Куда было податься? Махнул к старухе-матери в Одессу. Хотел плавать - не вышло. Обида! Бил, бил буржуев и всяких интервентов, всякую шкуру барабанную, а торгаши и спекулянты опять расплодились, словно тараканы в камбузе, к ногтю бы их всех!

Сима обрадовался возможности отвести душу со старым другом и говорил без умолку. За свою говорливость он ведь и получил на «Смелом» прозвище «Пулемет».

Андрей, не любивший рассказывать о себе и жаловаться на превратности судьбы, предпочитал слушать и с волнением глядел по сторонам: вот она, родная Одесса!…