Капитан Лаце

Боцман на это ничего не отвечал. Он-то знал, что у капитана Лаце два сына в Красной Армии, где-то на фронте, да говорить об этом в палате не решался. Хоть кругом лежал свой народ — матросы, грузчики, рабочие с лесопилки, — но для вольных разговоров время было неподходящее. В городе хозяйничали белогвардейцы и англичане. Правда, поговаривали уже, что вот-вот им конец придёт, но они, как мухи осенью, становились с каждым днём всё злее. За одно слово можно было либо пулю в голову, либо верёвку на шею заработать.

Единственный раз за всё время капитан Лаце пришёл в барак часом позже, чем обычно. Лицо у него было в красных пятнах, и пахло от него как будто спиртом. Боцман даже носу своему не поверил: капитан был человек непьющий.

Только он ушёл из барака, к боцману явился с корабля другой сослуживец — фельдшер Яковенко.

— Ну что, капитан-то был сегодня? — спросил он.

— Был. А что?

— А ты ничего не заметил?

— Это насчёт спиртного?

— Да нет, не то, — сказал Яковенко и, присев на кровать, зашептал Груздеву на ухо. — Понимаешь, сижу я утром у себя в каюте, мензурки перетираю. Вдруг он входит и говорит: „Дай-ка мне, Яковенко, спирту“. — „Для чего?“ — спрашиваю. „Пить буду“. Ну, налил я ему сто кубиков, а он двести попросил. Опрокинул разом, а потом достал из кармана письмо и говорит: „Вот, Яковенко, мне один человек новость привёз. Было у меня два сына, а теперь ни одного нет. Младшего прошлый месяц убили, а старший еще зимой погиб, — я и не знал“. Повернулся и ушёл к себе. Я к нему в каюту стучался, стучался, — не отзывается… Ну, не думал я, что нынче он к тебе придёт…

* * *

Боцман долго лежал в жару — тиф у него был самый тягучий и упорный. Доктора говорили — „возвратный“.

Фельдшер Яковенко давно уже перестал навещать Михаила Терентьевича, а капитан всё ходил и ходил.

И вдруг не пришёл.

„Что же это случилось? — подумал боцман. — Уж если в тот раз, когда письмо получил, всё-таки пришел, то, значит, нынче важное дело его задержало“.

Еле дождался боцман следующего дня. Вот и четыре часа тридцать минут, а капитана всё нет.

И тут принёс кто-то в барак новость. Ушли из города англичане и французы, а вместе с ними и кое-кто из белогвардейцев. Говорят, что иностранцы не слишком-то хотели брать с собой за границу своих белых союзников. Собрались они как-то незаметно, в одну ночь. Теперь в городе остались единственными хозяевами белогвардейцы. Да тоже, должно быть, ненадолго. Весть переполошила весь барак. Кто мог ходить, вставал украдкой с койки и заглядывал в полузаклеенные окошки. Кто не мог двигаться, то и дело спрашивал у ходячих: „Ну, что там? Ну что?“

И в самом деле, даже из окошек барака можно было заметить, что в городе произошли перемены.

Перестали разгуливать по улицам английские офицеры во френчах и широких блестящих ремнях, французы в голубовато-серых пелеринах, шотландцы в клетчатых юбочках.

Зато нарядились в английские френчи, буцы и обмотки белые вояки. Видно, успели уже разграбить брошенные иностранцами склады.

Город был весь какой-то пьяный, шумный и отчаянный. Должно быть, кутили белые вовсю напоследок, перед своим концом.

„Уж не прикончили ли моего капитана? — тревожно думал Михаил Терентьевич. — Пронюхали как-нибудь, что у него сыновья в Красной Армии, и ухлопали. Очень просто…“

Но ничего толком не мог узнать боцман, пока лежал на больничной койке. И вот наконец выписали его из тифозного барака.

Первым делом побежал он в порт.

Смотрит — нет „Орла“. Начал он останавливать и расспрашивать людей — и узнал от них, что в ту осеннюю ночь, когда англичане убрались восвояси, увели они и „Орла“. Вернее сказать, захватили его те белогвардейцы, которые с ними ушли. А куда угнали, — неизвестно.

Боцман разыскал даже одного старичка, который видел всю ночную погрузку.

Старичок рассказал заикаясь, что белые всю команду загнали на палубу и к каждому приставили часового с ружьём. Шестерых, которые вздумали сбежать на берег, тут же у сходен расстреляли — сигнальщика, машиниста и четырёх матросов.

— А капитан?

— Капитан что? Стоял наверху и командовал.

— Командовал? Вот оно как…

Боцман не стал больше расспрашивать — повернулся и зашагал в город.

Шёл он, пошатывался и сам не знал, отчего шатается: оттого ли, что во время тифа разучился ходить, или от огорчения. Жаль ему было товарищей — и тех, которых прикончили белые, и тех, которых они силой угнали неизвестно куда, мыкаться по чужим портам. А сильнее жалости была досада и растерянность.

— Что ж это выходит такое? — говорил сам с собой боцман, останавливаясь посреди улицы и разводя руками. — Что ж это с капитаном?.. Десять лет вместе проплавали — шесть на „Шарлотте“ и четыре на „Орле“. За десять лет можно узнать человека!.. А получается, что в бараке-то правду говорили: царская медаль к старому тянет… Уж лучше бы расстреляли его, как сигнальщика и машиниста. По крайней мере было бы за что жалеть… Интересно, что же он теперь за границей делать будет. Капитанствовать, что ли, на том же „Орле“? Как „Орёл“ по-английски называется?..