Капитан идет по следу

Анчугов неприметно сидел в углу, что-то записывал в книжечку, будто всем своим видом свидетельствуя: «Поменьше говори — побольше услышишь».

Когда Смолин уезжал в дело, он неизменно оказывался рядом, молча помогал капитану, с полуфразы ловя приказ.

Долго путать Смолин не мог. Как-то положил руки на плечи Анчугова, заглянул в серые глаза и сказал:

— Ну, что ж, буду тебе помогать, Иван Сергеич. Понравился ты мне, варнак!

Анчугов внезапно и звонко рассмеялся:

— Бог вас спасет, что и нас из людей не выкинули…

Смолин обрадовался: «Не бука!»

— А я думал, у тебя слово слову костыль подает, Иван Сергеич! Чего ты на меня, как черт на попа глядел?

— Слова во рту застревали. Робел.

— Чего робеть-то?

Анчугов ответил серьезно, свел брови к переносице:

— Мало я совсем знаю…

Смолину хотелось показать новичку что-нибудь редкое, ловкое, хитрое. Но дела все попадались — мелочишка, пятак цена. Капитана беспокоило: не решил бы Анчугов, что вот эта дрянца с пыльцой и есть настоящее дело.

Как-то в субботу Смолин прищурился, сказал таинственно:

— Ночью в дело пойдем, Иван Сергеич.

Анчугов покраснел, бросил из-под ресниц взгляд на капитана, но спросить, что за дело, не решился.

— Ружье есть?

— Непременно.

— И патроны?

— И патроны.

— Бери полный запас и в полночь — на вокзал. Уедем.

В поезде, когда тряслись на верхних полках, Анчугов не выдержал:

— Какое ж дело, Александр Романыч?

Смолин ответил шепотом:

— Косача брать будем…

— Косача? — помедлил Анчугов, соображая. — Кличка?

Капитан прошептал еще таинственнее:

— Птицу-косача, Иван Сергеич…

Хохотали оба хмельно, тыкали друг дружку кулаками в бока: «Мешай дело с бездельем — проживешь век с весельем!»

В предзоревой час сплели балаганы, как коконы, ружья — в дырки, сразу забыли обо всем на свете — и о службе, и о дружбе.

А все же, меж выстрелами, Смолин одним ухом слушал товарища. Отмечал про себя: «Зря не палит. Не мечется».

Птицы взяли негусто, по пятку на ружье, да разве в том дело! В ином миру побывали, иной жизнью пожили, — вот где радость!

Днем зажгли костер-яму, наломали колбасы, отвинтили фляжку:

— Для почину — выпить по чину.

Когда покончили с нехитрой едой, Анчугов приподнялся на локтях:

— Что я хочу тебя попросить, Александр Романыч…

— Ну?

— Самую долгую дорогу начинают с одного шага. А я его не сделал еще. Помоги.

Смолин пристально посмотрел на лейтенанта: «Нет, не похоже, чтоб послабление старался выбрюзжать…»

— Что ж ты хочешь, Иван Сергеич?

— Знанием поделись. Я не задолжаю.

— Да ради бога! — повеселел капитан. — Чего же ты мнешься, варнак!

Оба прилегли у костерка, пустили к веткам колечки дыма, задумались.

— Ну, слушай, Иван Сергеич, — наконец заговорил Смолин. — Начну я с разной мелочи. И от нее случается польза.

Довелось мне как-то в своем начале поймать Ваньку Крапкина. Травленая лиса был этот Ванька. С виду — слюнтяй, заморыш, а не было у деревни лютее врага. И хлеб крал, и лошадей сводил, выл от него колхоз, а не пойман — не вор.

Однажды ночью в колхозе начисто выбрали склад — ни товара, ни следов.

Все кругом в один рот говорили: его, Ванькино, дело.

Я шесть часов метался по селу, не курил даже. Следы ищу, нет следов. Сторожа трясу, ничего не знает. Стороной и так, и сяк выведываю, где Крапкин ночью был? Дома был. Спал проклятый.

Снова магазин со всех краев обошел, увидел цигарку чью-то у крыльца. Сунул на всякий случай в коробок.

На седьмом часу вызвал к себе Крапкина.

Заходит мужичонко, ножки кривые, ручки маленькие, шерстью поросли, на лице глупость печатными буквами написана.

«Ах, черт возьми, это и есть Ванька Крапкин — вор и гроза окрестных сел? Не верится что-то!».

— Садись, — говорю, — Иван Сысоич, и выкладывай все, как есть. Не тяни веревочку.

— Ась? — говорит мужичонко. — Чего изволите, гражданин?

— Гражданин изволит, чтоб ты сказал, куда краденое спрятал?

Улыбнулся Крапкин, ручки волосатые развел:

— Наговаривают на меня. Не виноват.

— Значит, ни в чем не грешен?

— Не крал. В уши вам надули.

Вздохнул я, говорю Крапкину:

— Ошибка, выходит, произошла, Иван Сысоич. Зря потревожили. Иди с богом.

— Спасибо, — отвечает Крапкин. — А обида, какая уж там обида! Служба у вас такая неприятная. С ошибочками, с дефектами.

Вот как он на радостях заговорил: «дефекты»!

— Да… погоди маленько, Иван Сысоич, — говорю я Крапкину, — погляди-ка вот сюда…

И подвигаю ему на край стола окурок из бумажки. Тот, что у магазина нашел. Бумажка — в клетку. На клочке всего четыре слова: «… десять сотых га огорода».

Взял Ванька эту бумажку, прочитал что там было, положил на стол:

— Ну, что ж, и такую курить можно. Сами курили?

— Нет, — говорю, — ты курил, Крапкин. Твой окурок!

— Ну, может, и мой. Так что ж?

— А то, что у крыльца лежал. У магазина. Сам-то, говоришь, не был там, а папироска лежит. Может, ты окурки за версту от избы кидаешь?

— Зачем за версту, рядом кладу. Этот, выходит, не мой.

— Твой, Крапкин. Вот справка из колхоза, от председателя. Эту бумажку он тебе написал неделю назад. Другой такой справки никому не писалось. Три часа мы с ним потратили на это, чтоб вспомнить. Ну, что скажешь?