Почему-то дети бывают исключительно жестоки в этом возрасте, особенно по отношению к тем, кто имеет физические недостатки, слаб или не похож на стандартное большинство. Если уж не взлюбили кого-то всей стайкой – заклюют. Что это? Биологическая память? Рецидивы «естественного отбора», потерявшего для людей свою кровавую подоплеку, но еще властного над неокрепшими мозгами? Видимо так. Я это тоже пережил, но не настолько остро, как Сергей, потому что большую часть детства провел в санатории, где у каждого ребенка имелось какое-нибудь заболевание. Помню, что самым серьезным оскорблением у нас было «обзывать по болезни». Это когда в качестве «дразнилки» использовались слова, так или иначе задевающее физические особенности больного ребенка. На подобное накладывалось строгое «табу», и если кто-то его нарушал, то всей палатой нарушителю устраивался бойкот.
И еще одним отличался Сергей от меня. Его любили. Каждое лето он уезжал домой, а по окончании каникул снова возвращался в санаторий. Я его ждал, и обычно в последних числах лета соседняя со мной кровать была свободна. Я знал, что Сергей скоро приедет, и как мог готовился к его возвращению. Поэтому последние четыре года наши кровати находились рядом.
Родители посещали его в обязательном порядке два раза в неделю. Отец Сергея работал шофером на большой грузовой машине и приезжал к нему каждую среду. Обычно Сергея вызывали, и он сидел часа по два с отцом в кабине. Когда возвращался, то обязательно приносил с собой что-нибудь очень вкусное, чаще всего это была жареная картошка с курицей или котлетами. Мы съедали это лакомство ночью: днем его могли отобрать медсестры, а заодно и наказать нарушителей режима.
Сергей очень любил технику. После окончания школы он собирался пойти по стопам отца – стать шофером. Как и для меня, для Сергея это тоже был выпускной год – он решил ограничиться восьмилетним образованием, решив, что для профессии водителя восьми классов ему вполне хватит.
Шоферской мечте Сергея не суждено было осуществиться: маленький рост стал препятствием на медкомиссии. Препятствием, непреодолимым для Сережи. Он стал сильно пить. И трагически погиб. Через два года после выпускного бала.
И был последний день.
Все двенадцать лет вместились в эти несколько часов. Двенадцать лет, с детскими радостями, переживаниями, проблемами. С надеждой в самом начале, что когда-нибудь смогу ходить, и с пониманием, что этого никогда не случится, с реальностью полной неподвижности в конце. Со сменяющимися вокруг меня, такими же как я, детьми. Многие лежали годами, почти все уезжали домой на лето и вновь возвращались осенью. В отличие от меня, все они были любимы, имели семьи, мам, пап, родственников, которые их посещали. Посещали даже приехавших из далеких сел и деревень, хоть и не очень часто, но дети были уверены – к ним обязательно приедут. В отличие от них я знал, что мама, папа и сестренка живут рядом, но мои ожидания всегда оставались напрасными.
Чувство стыда – это то, что переживал я все эти годы. Мне было стыдно, если кто-то подходил ко мне и протягивал яблоко или конфету. Мне было стыдно, когда кто-то из пришедших родственников просил своего ребенка передать мне какое-нибудь лакомство. Взрослые приходили не ко мне, но каким-то чутьем угадывали, что я – брошенный, и пытались по мере сил, согревать и утешать меня, как оставленного на улице котенка. Чужие родители делились приготовленными для своего любимого ребенка угощениями со мной – маленьким инвалидом, никем не любимым и полузабытым. Я радовался гостинцам и страдал одновременно. Мне было стыдно. Это был стыд нелюбимого существа перед согретыми родительским вниманием товарищами. Стыд нищего перед богатыми, плохого – перед хорошими. Ко мне не приходят, значит, меня не любят, значит, я плохой. А если я плохой, то ко мне и не будут приходить. Вот только как стать хорошим, милым родительскому сердцу с моим заболеванием? С первых дней пребывания в санатории поселилось во мне совсем недетское ощущение одиночества, униженности и ненужности никому. Тоска по дому и постоянное ожидание, что кто-нибудь из родных вспомнит меня и придет, жили в моей душе все эти нескончаемые двенадцать лет. И все двенадцать лет родительскую ласку мне старались дарить совершенно посторонние люди.
После памятного урока в Саратове я никогда ничего не просил, хотя очень хотелось мне яблок, конфет, печенья – да мало ли чего хочется ребенку? Мое «санаторное» детство явилось причиной того, что я не люблю яблок, конфет, шоколада. У меня этого не было, и значит, я не люблю. Это все мне просто «никогда не нравилось». И с тех пор для меня стало естественным – если мне что-то недоступно, значит – я этого просто не хочу.
* * *
Я проснулся очень рано. Проснулся, как от удара – это мой последний день в санатории. Я прожил здесь двенадцать лет, встретил совершеннолетие и вдруг – последний день.