Кандибобер(Смерть Анфертьева)

Разговор продолжался безобидный и необязательный, обычный разговор в день зарплаты — о том, что неплохо бы сбегать за бутылкой и отметить премию, о том, что у кого-то в баночке остались соленые грибочки, но проделать это безнравственное мероприятие лучше после обеда, когда начальство, и Подчуфарин и Квардаков, сами отправятся куда-нибудь пропустить стаканчик-другой, когда можно будет попросту закрыть бухгалтерию на часок, да и посидеть, попригорюниться в тесном женском кругу. Анфертьев, участвуя в этом разговоре, подшучивая и подтрунивая, ни на секунду не прекращал беседы со Следователем.

«Скажите, Анфертьев, вы ничего странного не заметили утром в бухгалтерии?»

«Как же, заметил. Царило всеобщее оживление. Это был день зарплаты, кроме того, обещали выдать квартальную премию».

«Да, это я знаю. Послушайте... Единственное окно, через которое с заводского двора можно видеть все происходящее в бухгалтерии, было задернуто шторой. Остальные окна выходят на глухую стену цеха. Вам не кажется, что все это было продумано? Некоторые свидетели утверждают, что это окно задернули вы?»

«Если свидетели утверждают, значит, так оно и есть».

«Зачем вы это сделали?»

«Солнце светило в глаза женщине, которая работает за столом у окна... Но если это сделал действительно я, то в самом начале рабочего дня, потому что потом солнце уходит за цех».

«Видите ли, в чем дело... Женщина эта подтверждает, что вы задернули штору, но она настаивает на том, что отдернула ее через час, поскольку в ней уже не было надобности. Но, когда я пришел в бухгалтерию, штора была задернута. Как вы это объясняете?»

«Можно допустить, что кто-то задернул штору после всего случившегося, чтобы рабочие, столпившиеся у окна, не мешали следствию».

«Да, пожалуй».

Не услышав больше вопросов от Следователя, Анфертьев вышел из бухгалтерии и направился к заместителю директора Квардакову Борису Борисовичу.

— А! — закричал тот, едва Анфертьев появился в дверях. — Заходи!

— Здравствуй, Борис Борисович, — сдержанно поздоровался Анфертьев.

— Привет! Слушай, я говорил тебе о театре. Берут. Ты понял? Я показал твои снимки, целую папку вывалил. Они ошалели. Они пришли в восторг, ты понял?! Они никогда не видели ничего подобного. Понял? Подобного они не видели. И не увидят.

Говорят, эти снимки делал большой мастер своего дела, настоящий художник.

— Это я, что ли? — не то удивился, не то озадачился Анфертьев.

— Ну не я же! — расхохотался Квардаков, и ворс его мохнатого пиджака приподнялся дыбом от нахлынувших чувств. — Сегодня же, понял? Сегодня после обеда мы едем с тобой в театр. Они хотят тебя видеть.

— Думаешь, стоит?

— Да тут и думать нечего! Ты будешь работать в театре, снимать актеров, ездить на гастроли, твои снимки будут печатать газеты и журналы! Глядишь, и меня когда-нибудь тиснешь, а? По старой памяти в знак благодарности. А какая там у них фотолаборатория, слушай! — Квардаков обхватил ладонями лицо и застонал, раскачиваясь из стороны в сторону. — Знаешь, одно время я занимался прыжками, имел успехи... В спорте, понял? Так вот однажды...

— И мы сможем поехать прямо сегодня?

— Сразу после обеда. Сразу. Я освобождаю тебя до конца рабочего дня.

Возьмем машину и шуранем.

А пиджак он не снимает, озадаченно подумал Анфертьев. Сегодня холодно, и пиджак не висит, как обычно, на спинке стула. Это плохо. Надо что-то придумать.

Вадим Кузьмич осторожно осмотрелся. Паркетина на месте, никто ее не вогнал в гнездо, не приклеил, стол тот же, ящики, как и прежде, забиты папками, и вряд ли Квардаков обратил внимание на забившиеся в щели надфили, подумаешь, надфили... Если он не снимет пиджак, придется все менять на ходу. Вымазать ему спину известкой и заставить снять пиджак? Пусть он снимет его на минуту и отлучится на десять секунд. И все. Сливай воду. Надо же, похолодало, а батареи еще не включили. Такой пустяк — холодные батареи, и все оказывается под угрозой... Ладно, Борис Борисович, ладно. Договорились. Заметано. Едем в театр.

Но с одним условием: до этого ты должен будешь зайти в туалет и помыть руки.

Можно это сделать и в рукомойнике возле буфета. Как будет угодно. Это ведь не очень обременительно? А потом пожалуйста, хоть в театр, хоть в цирк. Но, боюсь, после этого тебе и дома оказаться будет весьма сложно...

— Я очень благодарен, — с неожиданной церемонностью произнес Анфертьев и тут же устыдился своих слов, столько было в них надсадной уважительности, а если уж говорить точнее — столько в них откровенной подлости. Но, странное дело, Борис Борисович Квардаков принял эти слова за настоящие и даже растрогался. С повлажневшими глазами он подошел к Анфертьеву и с чувством пожал ему руку.

— Ничего, Вадим, — сказал Квардаков крепнущим голосом. — Пробьемся. Главное — держаться друг друга. Мы еще немного попрыгаем. Должен сказать, что прыжки — далеко не самое худшее в мире занятие.

— А ты долго занимался прыжками? — полюбопытствовал Анфертьев.

— Было дело, — сразу замкнулся Квардаков.

— Ну что ж, будем стараться.

— Стараться?! — с шалым восторгом воскликнул Квардаков. — Стараться мало.