Камо. Агентство «Вавилон»

— Не знаю, что ты такое сделал и как ты это сделал, но ты совершил ба-альшую ошибку!

Он заломил мне руку, а локтем припечатал к стене. Зажатый между двумя вешалками, я вынужден был смотреть ему в лицо.

— Нельзя будить человека, который видит сны, он может быть опасен!

Он шипел сквозь зубы, и в глазах у него мерцал огонек самого настоящего безумия. Только появление месье Арена меня и спасло.

— Сначала математика, молодые люди, убивать друг друга будете потом.

Сославшись на головную боль, я отпросился с математики минут за десять до конца урока и удрал из коллежа через черный ход. Нырнул в метро и часа два хоронился под Парижем, стараясь сбить со следа Камо, который мерещился мне повсюду, хотя на самом деле его не было. Прыжок в вагон за полсекунды до того, как двери закроются, на платформу с еще не остановившегося поезда, гулкий бег по переходам, неожиданные смены направления и страх, самый настоящий. Пока не пробился беззвучный внутренний смешок — надо же когда-то и успокоиться.

Было уже темным-темно, когда я нашаривал выключатель в своем подъезде… И нашарил чью-то руку.

Мороз по коже.

Загорелась лампочка. Передо мной стоял Камо.

— Так ты покажешь мне Кэти?

— Завтра, Камо, завтра покажу.

— Сейчас!

— Меня родители ждут.

— А меня мать не ждет.

В глазах его не было теперь ни следа безумия. Воля, несокрушимая, как стена, — и все. Никаких путей к отступлению.

Мы снова вышли в темноту. На улице тишина. В метро тишина. Такое впечатление, будто весь город примолк. Мелькали станции. Камо не смотрел на меня. Я не смотрел на Камо. А потом он заговорил, уставясь в пространство перед собой.

И то, что он сказал, так изумило меня, что рот у меня сам собой открылся, чмокнув, как вантуз.

— Все равно Кэти просила меня прийти к ней.

Я не успел еще закрыть рот, как он добавил:

— Я ждал, сколько мог, но теперь не могу отступать; ей слишком тяжело, мне надо к ней.

И он принялся пересказывать мне все письма, которые прислала ему Кэти (он знал их наизусть!), вплоть до самых последних, где речь шла только об одном; об исчезновении X.

— Потому что X. от них удрал, знаешь?

Нет, чего не знал, того не знал.

X. сбежал ночью, в бурю. Кэти со временем поднадоели его бунтарские выходки, его взлохмаченная грива, его дикий нрав. Она завела себе новых друзей, Эдгарда и Изабеллу Линтон, — эти-то были хорошо воспитаны, хорошо одеты, от них хорошо пахло, и она предоставила X. черной работе, злобе и самому себе. Он исчез в ночи, и никто его больше не видел. Проклятая зима 1777 года, проклятая зима! Письма Кэти теперь были сплошными долгими сетованиями:

«О Камо! Камо! Мы перестаем существовать, когда нас перестают любить!»

Она винила себя в том, что «толкнула X. в бездонный колодец, откуда не долетит никакой зов…» — в таком вот роде фразы. Да, длинные, полные отчаяния письма, на которые Камо только и мог отвечать все одно и то же: «Я тут, Кэти, я ваш друг».

«Вы говорите — тут? Где же это, интересно знать? Два века спустя?»

И новая волна муки опрокидывала слова Кэти, швыряя одни об другие. («В ее письмах бушует жуткий ветер», — говорил Камо.) Целые фразы, словно вдруг взбесившись, толкались и теснились, выкипая на поля:

— «Я злая, Камо, до того злая! И с отцом была злой, и с X., я злая, все так говорят, и они правы».

— «Нет, Кэти, вы не злая, уж мне ли не знать…»

— «О! Вы, дорогой Камо, в двух веках от меня… Может, вы — вообще мой сон? Вы хоть существуете?»

От письма к письму — мука, которую ответы Камо смягчали чем дальше, тем меньше, пока наконец Кэтрин Эрншо не написала ему в последний раз. (Господи, этот почерк, словно косой лиловый дождь, почти размытый!) «Я больше не верю в ваше существование, дорогой Камо, нет у меня больше такой веры, чтоб продолжать вам писать… Если вы есть, если вы такой, как я себе представляю, прошу вас, придумайте что-нибудь, мы должны увидеться…»

Этим-то последним письмом Камо и потрясал теперь у меня перед носом, между тем как поезд метро, шипя, замедлял ход.

— Видишь, я и без тебя собирался к ней! Ну, где выходим?

Я вздрогнул и очнулся. Огляделся, как потерянный.

— Нам обратно, Камо, из-за твоего трепа мы проехали!

На платформе я от души пнул мусорную урну, которая отскочила от стены и с грохотом покатилась. Кто-то обругал меня хулиганом. Я был в бешенстве. Битых четверть часа я слушал Камо и чуть ли не верил! В глазах у моего друга стояли слезы, и у меня у самого сердце сжималось. Еще бы одна остановка — и я бы заплакал вместе с ним!

Пока он пересказывал мне ее письма (по-английски, между прочим!) Кэти волновала меня так же, как его! Но, будь оно все проклято, я-то ведь ее видел, эту Кэти — настоящую! Видел! Живьем видел! И слышал!

Wake up, boys and girls!