«Каменный мост»

Оля с тринадцати лет одна – мать вышла замуж и за границу уехала…

Я тявкнул:

– Так у Петровой больной сын…

– Вася?! Так сил много не тратила! На даче за ним мужчина ходил, гулял, двести рублей в месяц платила.

Дома бабки Женя и Стеша возились. Вася смирный, к нам его привозили, варенье закручивал. Настя богато жила, но не помогала. Стешу благодарила разной ерундой, а Стеша нянечкой в Бурденко, а муж в охране и дворником, они-то жили на той стороне, на Ухтомского, а разменяли, уехали от брата-алкоголика…

Я еще послушал и уточнил:

– Почему Олю не похоронили на вашем участке?

– Не знаю, мы бы рады. Ираида объявилась, только когда умерла мать. Мы еще удивились: чего она к Оле не хоронит?

– Не помните фамилию Оли? Год, когда умерла?

Сколько лет?

– Не помню… Лет двадцать назад, тридцать… Да молодая совсем… Фамилия ее – Вознесенская. Муж очень убивался.

– Муж?!!

– Бабка Стеша рассказывала: высокий, красивый, шел первым и прямо на гроб валился. Он в доме отдыха жил, когда Оля отравилась. Хорошо они жили. Олина квартира ему и досталась.

Муж. Единственная внучка Цурко – Ольга Вознесенская, отравилась, находясь в замужестве, казавшемся посторонним счастливым. Квартира осталась мужу, значит, прописаны вдвоем – в Доме правительства? В квартирах Петровой и Цурко девочки нет, ехать в Ермолаевский переулок, искать остатки бабки, С.А.Топольской.

Я вытащил мешок с бумажной корой (обрастает человек, посидев на месте) и надежно перевязанные, тяжелые, словно свинцовые, коробки с солдатиками, как боеприпасы, на уличную сырость без запахов. В Москве нет запахов.

Даже полная тарелка на столе ничем не пахнет. Поэтому так заметен дух горящей листвы. Пахнет пот. Парфюмерный кокон женщины, внутри которого она болтается, как последняя монетка в коте-копилке. Парфюмерный запах мужчины, торчащий из него, как бумажник, как очертания пистолетной кобуры, как член. Снег летел вверх. Так бывает средней осенью: снежный пух, забежав вперед, в чужое время, летит вверх, словно еще не привыкнув. Только народившись и не зная – куда.

Не успел поднять руки – Алена стерегла через дорогу у застекленной жизни салона красоты: вот же машина, я жду тебя. Я оглянулся на окна конторы – света нет, ключи сдал, уже некуда, прожил и, шатаясь от усталости, потащился к ней, чтобы спросить:

– А разве ты остаешься?

– Что? – Она не расслышала: проезжающий автомобильный шум, спешка собственных заготовленных фраз, хлопок шампанского должен успеть к курантам, – с окончательной клейкостью обхватила меня. – Не жалей, что дело закрыто. Мы будем с тобой жить на острове. И нам никто не будет нужен. Я тебя люблю, – и оставила место: скажи.

Арестантом я покидал пожитки в багажник, мучаясь, что от поваленной сосны свернул не туда и придется вернуться и двинуть левее, оставив солнце по правую руку и где-то оставив ее, поднялся в салон красоты и двигался неостановимо до стойки – до чудовищной жопы с выкрашенной в смолу челкой:

– А что это за хмырь возле вас стоял?

– Это наш стилист. Он занимается моей головой.

– А кто занимается всем остальным? Может быть, я займусь?

Она повозилась, почиркала и протянула клочок бумаги, словно чек. Номер телефона и имя – Татьяна. Несколько извилин, пройденных шариковым стержнем для вызова счастья из леса.

Вышли «покурить», и под вывеской я ее потискал.

– Не надо трогать меня… так. Ты же сможешь сегодня же ко мне приехать. Я никогда ничем не болела.

Почему не смогу? Она пошла отпрашиваться, я смотрел в небесную серую реку, тянущуюся меж крыш, отдувал снежинки и думал: купить презерватив. В первый раз не отсосет. Ненавижу резину. Эти вопли: а есть ли у тебя что-нибудь для защиты?! Заготовленное под подушкой. Фольгу на зубах. Проверки: не слетел? В меня ничего не попало? Ты выбросил его?

Наступают холода, обернись… я легко и трудно обернулся на ждущую машину, сквозь лобовое стекло, во вздрагивания или поблескивающий взгляд, умещающий смерть, и удивился – пустоте; уехала, никто не ждал, лопнуло; другой парковался, повинуясь манящей ласке грязных парковочных лап желтой безрукавки с алой бляхой на груди.

***

Лил дождь, зимний ледяной дождь – по голове, на макушку, не давая посматривать вверх, да там и некуда смотреть: над старыми двухэтажными стенами, над котлованами турецких строителей, над сколоченными из досок тротуарами такая ж грязь, что и под ногами. После мучительных сидений в дневных пробках Садового кольца и переползаний переулками и Бульварным в начале пятого я не быстро и не медленно шел правой стороной Большого Козихинского, отмечая номера домов на левой стороне. Совет ветеранов живет в доме двадцать три без телефона, впустую съездил прошлый раз – принимают только по средам, с трех до пяти.

В богатом доме сидят. Я потомился у запертого железом подъезда. Замок щелкнул. У местной жительницы, ведущей под дождь ребенка, лицо исказила мука: кого впускает?