А Тася въехала в посольство, на место, нагретое Уманским, и семидесятилетние американцы, письменно просившие принять их в Красную Армию, изобретатели острозаточенных орудий для уничтожения парашютистов, застрявших в ветвях, начали получать сдержанно благодарственные письма за подписью «А. Петрова, секретарь посла», и на мертвых, задушенных посольских бумагах появились ее домашние, спокойные росчерки «ММ доложено»… Я завязал тесемками папку «Петрова А.В.» и заехал на Серафимовича проститься с раскрасчицей тканей Валентиной, стервой с прекрасной матовой кожей, старухой в чалме.
Сын отсутствовал, уверившись в моей бесполезности и безвредности, черепаха не сдохла, но, оставшись со мной один на один, старуха учуяла какой-то погребной холодок.
– Письма куда-то делись от мужа, – пожаловалась она. – Куда я их дела? Только мы с вами поговорили…
– Письма найдутся. – (Завтра пакет достанет из-под дивана женщина, приходящая убирать.)
– А мужем Петровой стал немецкий еврей Вендт из Коминтерна. А вы знаете, что она сама еврейка по отцу – Флам? У мальчика ее последняя, крайняя степень идиотизма. В пять лет забежал в комнату, схватил Сашку за уши и как стал трясти! Я говорю: Ваську вашего буду запирать.
Она сначала не понимала, что больной он. Уже потом спохватилась. Все Цурко переженились на еврейках, они меня не любили. Петрова все враждовала с Зиной, а против меня объединились. Брат у Петровой повесился, а внучка отравилась – напилась таблеток от любви к Владиславу Р-ову – непорядочный он. Похоронили ее на Ваганьково.
Вот почему у Таси умер брат молодым. Вот куда подевалась девочка Оля, вот зачем здесь Р-ов.
– Уманский? Да я терпеть его не могла! Ходил он к Петровой, влюблен был в нее. У нас несколько розеток, а телефон один. Он прямо за телефоном заходил не спросясь – наглый! Я даже Мите в письмах жаловалась, он отвечал – потерпи, скоро получит назначение и уедет.
А Уманский привез ей из Америки чемоданы…
– С нарядами?
Полоснула злым взглядом:
– Ну не с кирпичами же.
Я все жевал: единственная внучка Цурко, единственная возможность будущего…
– Да, как вы простились с мужем?
– В выходные решили отдохнуть, в лес поедем, за грибами. Вдруг звонок – в штаб. Вернулся расстроенный – тебе надо ехать в Москву, а я на маневры. Я уперлась: не поеду, и раньше были маневры, а я оставалась. Повезли нас на станцию, раз в неделю ходил прямой до Москвы. Начштаба провозился с багажом, и мы опоздали, да еще ребенок отравился, жарко очень, что-то съел. Когда вернулись, Митя даже в лице изменился от злости. Отправил на следующий день перекладными. Я сына занесла в вагон и вышла. Он мне сказал: Валюш, ты только не плачь, а то я сам заплачу. Двадцать первого июня мы были уже в Москве.
– Фотографии можно посмотреть?
– Я не фотографировалась с ним, плохая примета.
Если сфотографироваться вместе, суждено недолго прожить. И все равно – не получилось, – она рассказывала уже самой себе, я пожимал дверную ручку и нетерпеливо кивал; мимо паузы не промахнусь, сбегу. – Приехали, нам Петр даже денег не дал. Уехали в эвакуацию в Тюмень. Петрова пересылала мне письма и аттестат.
Поняла, что Митя пропал, когда деньги перестали приходить, да еще вычли за три месяца, с января по март.
Правда, я догадалась сына на пенсию деда перевести.
Вернулась, а в нашей квартире дирижер Александров живет. Выучилась шить и стала портнихой, заболела – получила группу. Митю искала в архивах партизанского движения, вдруг он под фамилией матери скрывался?
Ходила в партактив, документы крала и даже кое-что продала, – блеснула она победно. – Кому?! Секрет!
Судились мы из-за квартиры, потому как говорили, что Саша не Митин сын. Как это не Митин? Мы тут с Сашей всегда жили. Еще когда ему голову пробили и ждал нас еще перелом позвоночника. Мы тут жили, в восемнадцатом подъезде, еще когда на моих глазах убили Уманскую… Я на балконе стояла. Их трое шло по мосту, школьников-то… И что-то полаялись – на моих глазах! Жена маршала Конева знала, что убил Микоян.
А свалили на Шахурина.
Маразм. Убил Шахурин.
Я положил палец на кнопку звонка и убрал – постучаться? Я не хотел возвращаться, давно разучился, но еще секунд тридцать стоял у двери, всматриваясь в простодушный рыбий глазок – в дверную дырку старуха могла увидеть слепого, прислушивающегося человека; нет, старухе нечего добавить, выпустим ее…
– Ты еще ничего не знаешь? У нас неприятности, – Гольцман трагически помолчал, думая, что меня может расстроить «в лондонском аэропорту при заходе на посадку в сложных метеоусловиях»… – Тот человек, новый…
– Чухарев.
– Что ты взял на работу… каким-то образом… получил доступ к последним донесениям, – Гольцман перевел дух. – И решил самостоятельно взять старшего Микояна.
– Идиот! Баран! Скотина! – орал Боря с поразившей меня искренностью, для красоты сбивая бумаги и канцпринадлежности на пол. – Уб-а-людок!
У Чухарева дергался рот, но он молчал. Я сделал Боре звук потише («Кто тебе разрешил? Кто тебе, чмо, ставил такую задачу?! Мы не на тебя работаем! Мы не тебя четыре года копаем!»), хлопнул в ладоши:
– На меня посмотри.