«Каменный мост»

– Совсем нового ничего. Я тут просто почитал немного, под другим углом зрения… Первая биография Литвинова, что написал Шейнис. Нормальная советская книга. Но все, что касается нашего клиента, изложено странно. Это мы сразу заметили. К Шейнису появились вопросы. Но биограф давно умер, и жена биографа недавно умерла. Вопросы остались. – Следователи сидели молчком, рассматривая мою наружность. – К чему вообще упомянут Уманский? Человека забыли, сорок лет никто нигде не вспоминал, в написанной биографии Литвинова Уманский не играет даже ничтожной роли. Но его вписали, поверх всего. То есть проявилось какое-то личное отношение. Чье? Шейнис не видел ни Литвинова, ни Уманского, но личное отношение в написанном присутствует. Если все сложить, то отношение такое: очень заинтересованное внимание, прячущееся за осуждение. И это настолько важно для автора, что даже главную сцену биографии – Сталин и Молотов принимают Литвинова в Кремле, достают из помойки и направляют в Штаты – Шейнис описал так, словно смыслом этой встречи стало другое: Литвинов делает все, чтобы сохранить Уманскому свободу и жизнь, ничто другое, если верить биографии, старика не волнует. Но это же бред! Что Шейнис хочет доказать?

Что так за Уманского переживает? Да и при чем здесь сам Шейнис?

– Давай-давай, – сказал Боря, – я тебя предупреждал.

– Шейнис писал с чьих-то слов. Дочь Штейна показала, что он встречался с Петровой, про Уманского и Литвинова рассказывала она. Выходит, Шейнис перенес невольно в биографию Литвинова ее интонации, ее отношение, ее личный мотив, хотя сам мог и не понимать, в чем он заключался.

Следователи не молчали, кто-то спросил: ну и в чем?

– Сейчас станет понятно. Я прочту неправду, мы однажды читали, но теперь это надо услышать как ее голос – первое, что к нам донеслось достоверно, лично от Таси. Сидят втроем: Сталин, Молотов, Литвинов.

Вдруг Литвинов задает невероятный вопрос: а что будет с Уманским? Подстроено так: Литвинов ставит условие – я сделаю важнейшую для нашей победы работу в Америке, за это пощадите Уманского, больше ничего не прошу.

Сталин: дадим ему какую-нибудь работу. Молотов: Уманский без дела не останется. Вожди растеряны, уклоняются от обещаний, они пробивают, насколько для Литвинова это важно. Но для Литвинова – так хочет, выходит, Тася – важнее ничего нет, и он, рискуя только что вытянутым выигрышным билетом, прессует: значит, Уманский останется в Наркоминделе, членом коллегии? – прямо диктует, куда Уманского назначить, это его цена. Почему Тася придумала эту должность? Она знала, кем назначили Уманского на самом деле, и ей было важно представить: это не милость Сталина, это Литвинов устроил. То есть не только жизнью, но даже должностью ее Костя обязан самоотверженному старику.

Да, членом коллегии – это говорит Сталин, не нарком, это Тася придумала для правдоподобия. Молотов не мог решать; уступать или нет, решал только Сталин. Вот и все. Больше, по ее желанию, Сталину, Молотову и Литвинову в октябре 1941 года поговорить было не о чем. Она хотела, чтобы в истории все осталось именно так, как она зачем-то придумала. Но, закончив плести сеть, продиктовав Шейнису, как написать, Тася почуяла горечь от того, что в той, прошедшей жизни она присутствовала всюду, но никто из этого времени ее не видит, ничего не останется от нее, теперь уже старой женщины.

Несвойственная слабость овладела ею, и вдруг она добавила: напишите вот еще что. Литвинов: кого я могу взять с собой? Закончив с Уманским, Литвинов берется за свое кровное, что болит лично у него, свое последнее желание. Он спрашивает не про жену, с этим и так ясно, он спрашивает про нее, Петрову. И Сталин мог спокойно ответить без единого уточняющего вопроса: берите кого хотите – лишь в единственном случае…

– Если у него была информация, о ком пойдет речь, – подсказал Гольцман.

– Да. Да. Обыкновенная женщина бы продолжила: он меня и взял. А Тася смолкла, ей хватило того, что Сталин про нее знал… И Шейнис невольно замолчал, хотя логичней было продолжить, кого же выбрал при такой свободе Литвинов. Мотив Петровой теперь открыт. – Я заткнулся, уж больно дрожал голос.

– Она оправдывалась!

Секретарша, притаившаяся в дверях, сама смутилась от своего вопля и прихлопнула рот ладонью. Алена безобразно вздрогнула от неожиданности, обернулась, пролаяла:

– Закройте дверь! Это не ваше дело! – Поискала одобрения у всех, судорожно достала сигарету и обернулась опять: – Машенька, ради бога простите, вы просто нас напугали… Прошу вас, не делайте так больше, ох… – Погладила под левой грудью, и заставила себя рассмеяться, и закурила, украдкой оглядываясь, словно пытаясь поймать, что же изменилось в кабинете.