Калигула

«…я по-прежнему считаю, что все надо сделать подальше от Рима. Правда, его будут сопровождать преторианцы, но больше тысячи человек он с собой не возьмет. Если же останется в Риме, пусть все случится там. Самым благоприятным будет начало лета, тогда я со своими войсками быстро перейду через Альпы. Вы можете рассчитывать на пять моих легионов и — в случае если сюда придет тайное известие о кончине, — еще на пять легионов моего тестя Априния. Он чрезвычайно осторожен и не допустит участия своих легионеров в мятеже, но поклялся Марсом, что поддержит тебя, когда дело дойдет до вопроса о преемнике. Значит, путь свободен, и мы можем уже в этом году добиться поставленной цели. Жду твоего сигнала».

Лепид опустил свиток и вопросительно посмотрел на Агриппину.

— Что скажешь?

На лице женщины ничего не отразилось, только глаза блестели как в лихорадке.

— Я посмею обрадоваться, только когда труп чудовища будет пылать на костре и преторианцы присягнут Эмилию Лепиду. Но не забудь о нашем договоре! Мы поженимся, ты усыновишь Нерона и провозгласишь его своим наследником. Это мое условие!

— Мы ведь все давно обговорили! Кроме того, я хочу взять тебя в жены не только из-за общих планов, а потому что люблю. Никогда об этом не забывай!

Агриппина смотрела на лицо любовника, не лишенное красоты, но со следами распутства. Раньше она считала его просто бездельником, ни на что не способным, кроме как тратить деньги Калигулы. Это была ошибка: Лепид показал себя мужественным и очень неглупым человеком, ведь он знал, что их затея могла стоить ему головы. Агриппина уважала его и была готова закрепить брачными узами его право на трон, но сердце ее целиком принадлежало сыну, и только ради него она старалась.

Пираллия провела лето с богатым поклонником в Неаполисе и по возвращении узнала о приглашении во дворец. Она чувствовала себя отдохнувшей и готовой к новым приключениям.

Об императоре в последнее время не рассказывали ничего хорошего, хотя приезжающие в Неаполис римляне изображали его выходки и шутки скорее как оригинальные.

Как она должна была отнестись к приглашению? Они виделись лишь однажды, но Пираллия помнила каждую мелочь. Он посмотрел на нее своими странными неживыми глазами и потом сказал: «Ты нравишься мне, Пираллия», на что она ответила: «Ты мне тоже нравишься».

Но не внешность возбудила в ней симпатию; Пираллия верила, что за этой маской неподвижности скрывается несчастный человек. А как он от души рассмеялся, когда она назвала его сенатором!

Позже он приглашал ее на какой-то праздник, но тогда она могла видеть его лишь издалека. И вот теперь приглашение прийти на Палатинский холм. Может быть, опять какое-нибудь торжество? Она спросила хозяина публичного дома, но он ничем не смог ей помочь, а снова повторил:

— Мне сказали, чтобы я передал тебе, как только ты появишься, что тебя ждут во дворце. Больше ничего не знаю.

Пираллия отправилась туда на следующее утро. Вход загородил преторианец.

— Кто передал тебе это и когда?

— Я была в отъезде и узнала обо всем только вчера. Кто это был, не знаю. На всякий случай доложи императору, что я приходила.

Солдат громко рассмеялся.

— Императору! А почему не богу? Кто-то просто подшутил над тобой. Забудь об этом.

Но Пираллия упорствовала:

— Пошутил? Не верю. Во всяком случае, я знакома с императором лично. Когда построили храм Исиды, он и меня пригласил на праздник…

— Ты знакома с императором лично?

— Да. Мы как-то разговаривали.

Преторианец задумался.

— Я запишу твое имя и передам секретарю. Пусть решают во дворце. Где тебя можно найти?

Пираллия объяснила и ушла. Ее имя попало в длинный список просителей. Каллист обратил внимание на пометку напротив: «Утверждает, что знает императора лично и должна явиться во дворец».

Секретарь застонал. Вечные попытки пробраться во дворец! И в основном это были женщины, которые питали надежду обратить на себя внимание. Каллист отодвинул листы в сторону. Мусор!

Почему все это должно проходить через его руки? Существовали, в конце концов, еще дюжины писарей и секретарей, но никто из них не осмеливался принимать решение.

Каллист лукавил. Он был занят на службе по двенадцать, иногда пятнадцать часов, но в этом-то и состояла власть: знать обо всем, решать, о чем докладывать императору, а о чем нет.

Он очень удивился, когда несколькими днями позже Калигула вдруг сам спросил: