Какого года любовь

Вай кивала, пока Пит говорил, будто позволила ему милостиво взять всю ситуацию под контроль. И понемногу ее осознанность, представление о том, какая перед ней цель, – вернулись. Она вмешалась в разговор, спросив женщину в дубленке, не могла бы та рассказать ей, как устроена жизнь в лагере. Женщина махнула рукой себе за спину и сказала: идите поговорите вон с ними, там кто‐нибудь да расскажет, я не по этому делу.

В самом деле, несколько человек расселись за длинным самодельным столом из тонких досок поверх поддонов, прибитых к ящикам. Вай направилась к ним.

Элберт стоял себе и стоял как вкопанный. Его так распирало, что, казалось, вот-вот кожа лопнет.

Вай мазнула взглядом по высокому парню, столбом застывшему невдалеке от стола. Нет, этого быть не может. А потом ее шейные мышцы как бы заело, и она могла смотреть только в другую сторону. Может, получится еще разок на него взглянуть? Нет, не выходит. Ноги несли ее к столу, а разум на несколько шагов отстал, страстно желая обернуться, проверить.

Хотя – какой смысл! Это вечно оказывался не он. За последние два года в переполненном баре или на вокзальной платформе столько раз голова с растрепанной темно-русой шевелюрой оборачивалась к ней, показав мелкий, незначительный нос или очки в тяжелой оправе. Тихий смех, заслышав который, она чувствовала, что сердце бьется быстрей, всякий раз оказывался чьим‐то еще.

После инцидента со стиральной машиной Вай целую неделю с Джимми не разговаривала. И, конечно, это было несправедливо. Откуда ему было знать, что в кармане толстовки лежал номер Элберта? Но разочарование – гребаная разверзшаяся внутри бездонная пропасть, черная дыра неверия, всосавшая в себя все остальное, – сбивало с ног, и она была безутешна.

– Мать, ты должна с этим смириться, – сказала Мэл, похлопывая по одеялу, когда она третий день не встала с постели. – Ну подумаешь, ну еще один парень.

Но Элберт не был просто “еще одним” парнем. Он был возможностью. Вай точно знала, что Элберт мог переменить ей жизнь. То, что случилось с ними в эти слишком быстро истекшие часы, должно было стать началом чего‐то абсолютно грандиозного. Как будто приливная волна перемен и веры в будущее, экстатически прокатившаяся по всей стране в предыдущие два года, нашла наилучшее себе воплощение в этом человеке, с которым Вай чудом свела жизнь.

– Вай?

Оклик его прозвучал неуверенно, но при этом рывком как бы натянул веревку, спрятанную в ней глубоко-глубоко внутри.

Она повернулась к нему. И деревья, казалось, взметнулись прямиком в небо, и земля под ней просела на несколько дюймов. Она сумела все‐таки устоять, а затем все так и понеслось, будто жизнь пошла на ускоренной перемотке. Вселенная наверстывала упущенное.

Неужто опять подарок, подумала Вай, когда ее захлестнуло искристым, кипучим неверием в удачу.

– О, боже!

– Это…

– Да, это…

– Элберт? Как?!

– Поверить не могу…

– И я!

– Это ты, правда?

– Как ты?

– Что ты тут?..

– С ума сойти!

А потом они рассмеялись, и Вай показалось, что ее подхватило и как бы несет, что она не в силах остановиться. И они чувствовали, что все вокруг глазеют, любопытствуют, умиляются (или ожесточаются, как Электра, которая, как Элберт догадывался, глядя на них, мрачнела). Они коротко обнялись, неловко и в то же время нетерпеливо, Вай прильнула было к нему и сразу отпрянула, смущенная, что на них смотрят.

Элберт жестом позвал ее за стол. Вай, сделав за ним шаг, увязла в грязи каблуком и только тогда заметила, что выскочила из туфли, когда ступила босой ногой на холодную землю, ойкнула и неуклюже шлепнулась на табурет.

Элберт наклонился за туфелькой, поднял, подошел надеть ее Вай. Чем не Золушка, черт побери. Погоня за таинственной незнакомкой, встреченной на балу, соскользнувший с ноги башмачок. Но нога Вай не так уж охотно вошла внутрь, ей пришлось ступней поелозить, а ему – чуть надавить.

“И с чего вообще на ней такие дурацкие туфли”, – подивился Элберт. Скрип лакированной кожи. Он и вспомнить не мог, когда в последний раз дважды глянул на женщину на каблуках. Электра, та назвала бы такую обувь инструментом патриархального угнетения, символом непрактичности и отрыва от почвы!

Вай поморщилась так, будто читала мысли, проносящиеся в его голове. Формирующиеся суждения. Она и не сомневалась, что ему не понравится то, кем она стала. Ей хотелось воскликнуть: я должна помогать семье! По выходным я совсем не такая! У меня есть политические взгляды – и я тоже люблю деревья!

– Так вы что же, ребята, знакомы? – Дженни удивленно приподняла брови, а они пытались смирно усесться за стол, несмотря на то что оба разве что не гудели, как под электрическим напряжением.

– Еще как! – засмеялся Элберт, мотнув головой.

Он все еще очень мил, подумала Вай. Но изменился, конечно. Ужасная клочковатая борода. Волосы отросли, можно в хвост завязать. Выглядит еще крупней, чем ей помнилось, но, возможно, из‐за огромного джемпера, который пахнет овцой. И голос переменился. Теперь не так легко углядеть в нем его элитные корни.