Какаду

- Да, так про что я говорил... искал я тогда золото на Мурумбиджи... дела обернулись хуже некуда, под конец пришлось искать работу. Явился я там поблизости к управляющему хозяйством. Самая страда. Определили меня и еще двоих молодых ребят копнить овес за косилкой. Только поставим копну попугаи ее растащат. - Он рассмеялся, кресло больше не скрипело: наверно, башмаки уже надеты. - Видала когда стаю диких попугаев? Летят вроде как угорелые. А глаз от них не оторвешь! Свирепая птица, скажу я тебе, подерутся, бывает, так и рвут друг дружку. А и добрая, если захочет. Глаз у ней добрый. И тихая. Вот устроятся на дереве, и совсем их не слыхать, тише самого дерева.

- Да ну? - Она зевнула; хотелось, чтобы он ушел; не звонил бы Фиггис в полицию, она бы сейчас поставила для себя пластинку.

- До встречи, - сказал он. - За хорошенько прожаренным бифштексом!

Терпеть она не могла это "до встречи"; чаще всего, когда так говорят, ни о какой встрече и не думают.

Но Он думал. Он стал ее привязанностью. Вот она стоит, опершись на калитку, и ждет его, а ведь сколько лет прошло. Соседи уже не считают это "безнравственной связью", даже мистер Фиггис и миссис Далханти уже на это не намекают. И правда, что тут безнравственного, если поишь чаем мужчину, которого не любишь и который тебя не любит? А если иной раз что и бывает между ними - раза три-четыре, ну, пять, ну, может, шесть, - так ведь это как бы дань условности. Вслух про это оба и не упоминали. Интересно, ему хоть было приятно? Она читала, будто ирландцы так воспитаны священниками, что не склонны потакать своим сексуальным прихотям, и оттого женщинам с ними трудно и многие становятся монашками.

Если мисс Ле Корню и чувствовала себя безнравственной, то лишь когда думала о той желтоликой женщине, что жила неподалеку, с которой ни разу не перемолвилась ни словечком, даже и до того, как ощутила груз ее мужа.

Настроение у мисс Ле Корню слегка испортилось. Если бы она сейчас не ждала Его, пошла бы и поставила пластинку. Это самая давняя из ее привязанностей, и можно бы этим насытиться, да только очень уж нужно коснуться живого. Мисс Ле Корню предпочитала сопрано, а лучше всего бархатистое меццо-сопрано, через эти перевоплощенья своего внутреннего "я" можно бы устремиться за причудливыми завитушками и почти достичь вершины, этого золотого купола, невесомо взмывающего ввысь звука.

Она никогда, не пробовала ставить пластинки своему другу Мику Дейворену, который сейчас идет к ней по улице, сдвинув шляпу на затылок, чтобы лучше видеть в сумерках, - говорят, его жена в молодости была учительницей музыки. Иногда мисс Ле Корню пыталась представить, какую же музыку одобряет миссис Дейворен.

- Я уж думала, ты сегодня пропустишь. - Она почему-то рассердилась, может быть, даже ревность кольнула.

- Поздно, - признал он, не снимая шляпу, в шляпе он ходил ради приличия, но выглядел в ней еще менее солидно, чем с непокрытой головой.

Да еще уставился на мисс Ле Корню своими светлыми глазами, в синеватых сумерках они совсем обесцветились, казалось даже, опять он смотрит мимо.

- Пуговица оторвалась, - сказал он. - Надо было пришить.

Она заспешила по дорожке, под магнолией, которая уходила корнями под ограду, на участок Фиггиса; и еще проворчала:

- Принес бы, я бы пришила. - Она знала, прозвучало это не очень искренне: ни шить, ни чинить она не любила, и не было у них такого в заводе. - Еда греется, - сказала она мягче, почти мягко; что-что, а опозданья ее не злят, особенно если человек любит пережаренное.

Он ел пересохший бифштекс, а она наполовину отвернулась, покачиваясь на кресле-качалке, не на стеклянной веранде, а в кухне, где обычно кормила его с тех пор, как они попривыкли друг к другу.

Может, это она из-за налога обозлилась?

- Никак не вспомню, то ли платила я его, налог, то ли не платила, пояснила она, покачиваясь.

Тут он не помощник. Если Дейворены и получили бы напоминание, обо всем позаботилась бы жена.

Он разделался с мясом, положил рядышком нож и вилку, аккуратно положил, пожалуй, даже чересчур, прокашлялся и сказал:

- Выхожу нынче вечером из дому, смотрю, под большим деревом два попугая прохаживаются. Тысячу лет не видал дикого попугая. Белые оба. С желтыми хохолками.

К тому времени она уже раскачивалась вовсю и засмеялась слишком громко.

- Да, я слыхала. Фиггис собирается травить этих надоедливых попугаев, всех подряд.

- Пускай попробует! - Она удивилась, так горячо это было сказано. Особенно моих... пускай только попробует.

- Думаешь, эти перекати-поле захотят стать чьей-то собственностью?

- А на что мне в собственность! Кормил бы их, и все. Она перестала качаться.

- Чем же их кормить?

- Подсолнушками. В магазинах на пакетах написано.

В глазах друга словно отразилось то, что ей и самой представлялось,вот попугай осторожно, стараясь не потерять равновесия, садится на колпак дымовой трубы, а вот другой кружит над головой, вот целая стая упрямо летит против ветра. Но всего желанней те, что, покачиваясь, пробираются меж ветвей магнолии, сами словно большие белые движущиеся цветы во хмелю.