Как зовут четверку «Битлз»?

Он начинает бриться; единственное, что он видит в зеркале, — это голубовато-белая пена, из-под которой проступает вслед за бритвой бледная веснушчатая кожа. Да разве смог бы малец — даже если бы захотел! — рассказать о чем-то таком, из-за чего ему было стыдно? Вспомнились скользкие годы отрочества, через которые неминуемо проходит каждый, в том числе и малец, которому наверняка нашлось бы что рассказать, но грубая прямота его слов обезоруживала. Интересно, много ли шансов оступиться в жизни у человека, который наперед знает, что и когда он будет делать? Наверное, немного; до тех пор, пока он один. А это для мальца сейчас — то же самое, что жить здесь, в общаге. Когда человеку ничего не нужно, кроме как «держаться в рамках», значит, он совершенно одинок (в эту минуту он воспринимает себя как некий элемент тактических маневров, в которых он когда-то участвовал вместе с другими офицерами своего подразделения). Однако чем шире та область, в которой действует данный человек, тем больше вероятность того, что в конце концов он все-таки совершит ошибку — ведь нельзя же до бесконечности предвидеть, что будут делать люди вокруг него; то есть его ошибки зависят уже от них, а не от него самого. И тогда человек впервые познает страх и учится защищать себя. Достаточно, чтобы кто-нибудь рядом с тобой сделал шаг — всего только шаг! — и ты автоматически, необратимо приговорен к ошибке. Он вытирает с лица остатки пены. Если бы он рассказал все это мальцу, тот должен был бы поблагодарить за науку; впрочем, он примирился с тем, что признательность паренька не означает ровно ничего — у него уже есть опыт в этом отношении.

Он торопливо идет назад по коридору. В комнате темно. Немного помедлив на пороге, он прислушивается к ровному дыханию паренька: или спит, или, скорее всего, притворяется, будто спит. Не зажигая света, он кладет в шкаф помазок, бритву и мыло — руки движутся машинально, сами собой, — и запирает дверцу. Свет ему совершенно не нужен, и ни к чему следить за тем, что он делает: все его движения давным-давно отработаны, а он сам — лишь свидетель размеренных и четких действий своих рук. И только услышав сухой щелчок замка, он на какую-то долю секунды испытывает растерянность.

Он крадется к двери — на цыпочках, словно парнишка и в самом деле спит; а может, он и вправду спит? Кладет ладонь на выключатель; вот-вот нажмет на кнопку, чтобы проверить: спит или нет?..

Он снова выходит в коридор, так и не решившись включить свет. Запирает дверь. Несколько секунд стоит неподвижно и, затаив дыхание, прислушивается, сжимая в кулаке ключ. За дверью полная тишина; впрочем, это ведь ничего не доказывает! И он удаляется от двери на цыпочках — именно потому, что ни в чем не уверен.

* * *

Он идет к автобусной остановке — там на углу есть телефон-автомат. Не заходя в кабину, он смотрит на часы: звонить уже поздно, ночь на дворе. Но он впервые говорит себе, что сейчас госпожа Мэркулеску обязательно должна принять его, независимо от того, в настроении она или нет. Он садится в пустой автобус. Две кондукторши в форменных жакетиках — совсем еще девчонки! — всю дорогу болтают с водителем, рассказывают, как какой-то Василе деньгу зашибает: покупает на толчке в Тимишоаре модные записи, размножает их на своем кассетнике и продает на черном рынке здесь, в Бухаресте. Водитель не очень-то разговорчив; видно, ему не по вкусу делишки, о которых так восторженно щебечут кондукторши. Наконец он бурчит сквозь зубы:

— Тоже мне, нашелся молодец против овец; посмотрим, что он запоет, когда попадется!

Автобус постепенно заполняется; свободных мест почти не осталось. Лица у обеих девчонок вытягиваются; одна из них что-то быстро шепчет водителю на ухо, а другая торопливо пробирается к задней двери.