Как зовут четверку «Битлз»?

«Я лично считаю, что вилла «Катерина» и ее хозяйка представляют собой проблему. — Инженер нажал на слово «проблема», сообщив ему какой-то сложный подтекст, какую-то глубокомысленность, встревожившую Копачиу. — Конечно, мы без проблем не живем, но эта — статья особая, она у нас вот где, нельзя же до бесконечности терпеть подобное положение».

Копачиу поинтересовался, что за положение он имеет в виду, на что инженер продолжил: «Мы должны раз и навсегда навести здесь порядок. А это дворянское гнездо, — он так и сказал, «дворянское гнездо», — стоит нам поперек дороги. Снаружи нам с вами его не одолеть, как ни наваливайся. Я сравнил бы его с утесом, с утесом выше чем надо, в зоне вечных снегов, его обдувает всеми ветрами, и сколько ни сыпь на него снега сверху, его не занесет, а самой своей твердой фактурой, самим своим цветом он принижает отдохновенные пространства снегов, более того, он подрывает их основы, он портит всю зону. Потому-то нам и надо проникнуть внутрь этого фантома, в его стены».

Они остановились в двух шагах от ворот, и Копачиу вдруг сообразил, что у них нет законного основания для обыска. Он сказал инженеру, что и ему тоже, разумеется, хотелось бы оказаться внутри, познакомиться с К. Ф., правда, в нескольких словах трудно объяснить зачем, но у него нет никакого законного прикрытия, и если смотреть с точки зрения поддержания порядка, то какое же здесь поддержание, когда явное нарушение.

Инженер резко обернулся к нему, посмотрел долгим взглядом, словно не веря глазам своим, и наконец сказал тоном, не допускающим возражений: «Значит, вы не поняли ни слова из того, что я вам втолковывал всю дорогу и о чем я с вами вообще всегда столько говорю». И, не дожидаясь ответа, инженер Башалига вошел в сад, уже тогда заброшенный, где одичавшие розы сошлись над узкой бетонной дорожкой, где плющ и виноград сплелись без всякой пользы, куда, казалось, никто не входил уже очень давно.

Копачиу не скоро понял, что обыск на вилле «Катерина» стал на самом деле первой и чуть ли не решающей победой инженера Башалиги в их глухом противоборстве, необъявленном и оттого, может быть, столь холодном и непримиримом, которое инженер, к его чести, «вычислил», пока он, Копачиу, просто радовался своему сближению с таким светским человеком, берущим от жизни все, естественно и без усилий. Только когда интерес к вилле «Катерина» померк, как меркнет в памяти давнишнее путешествие, и когда его помыслы обратились к Винодельне, средоточию владийской цивилизации, к Винодельне, лежащей в руках инженера, как голубиное яйцо, да, инженер любил этот образ — как голубиное яйцо на ладони мужчины, который не побрезгует ничем, даже раздавленным в пальцах яйцом, если его к тому вынудят, — только тогда Копачиу понял всю важность победы, одержанной инженером в тот день на исходе осени. Его как будто толкнуло в ворота — но не рука инженера, а скорее новое для него вожделение, которое он не стал в себе подавлять, хотя оно несколько напоминало то, какое он испытывал в битком набитом автобусе, где потные люди обоего пола прилипают друг к другу одеждой и кожей, сплющивая грудные клетки, смешивая запахи, — или, еще лучше, в общественной бане.

И после, смакуя испуг женщины, которая молчала перед ним, упиваясь тем, что он, один из немногих мужчин, видит ее вблизи, может отмечать в подробностях, как красота ее осыпается, подобно берегу реки, разве только быстрее и болезненнее, может рисовать себе, никого, даже ее самой не стесняясь, как выглядят ее груди, переспелые, словно плоды исхоженных им владийских садов, — итак, увлекшись, он не придал значения тому, что инженер прихватил с собой письма Шербана Пангратти, и даже покрыл его, сказав, будто письма конфискованы для нужд следствия. Но К. Ф. приняла все безропотно, не отрицая, хотя и не признавая шитых белыми нитками обвинений, которые он так беспечно на нее возвел и которых устыдился много позже, когда они уже покинули виллу, разворошенную, с зажженными огнями, с распахнутыми настежь окнами. Она вышла за ними на порог и стояла под входным витражом, уронив руки вдоль тела, все еще красивого той красотой, которая идет к старости, сохраняя облик юных лет, тая медленно и как бы изнутри, без конвульсий, так часто приводящих женское тело к бесконтрольному, устрашающему развалу форм. Она стояла на пороге, глядя ему вслед, пока он осторожно лавировал меж роз, чтобы не зацепиться за шипы, и вдруг холодок прошел у него по спине, и он замер, поеживаясь, среди одичавших, еще зеленых кустов с ясным ощущением, что миновал опасность, что-то непонятное, так и не понятое, излучающее опасность. Он обернулся на женщину, чей силуэт был обозначен в проеме высокой двери, она стояла бледная, с повисшими руками, и от ее плеч, от ее ключиц протяжными, медлительными волнами исходило одиночество, нечеловеческое, без тоски, без боли, и он подумал, что она ничего больше не ждет, что она иссякла.