Как знаю, как помню, как умею

— Властвовала, властвовала, а потом змеей отравилась! Ничего себе власть! Все равно счастья у нее не было. Нет, не хочу быть Клеопатрой, по-моему, она дурой была.

— Ты сама дура!

— Ну и пусть, зато я счастливой буду!

— Все дуры счастливые! А вот меня определенно интересует Клеопатра. Слушай, а почему это Володя Луговской кинулся на Розановку ухаживать за Тамарой Груберт, ведь у нас своих девочек полно?

— Я тоже об этом думала. Если бы еще она была красивей, чем наши девочки, а то ведь она такая же?

— Наверное, у нее есть приворотное зелье, хорошо бы достать…

— Ты вот все дурака валяешь, а между прочим, про нашу Людмилу говорят, что она в колонии целовалась с мальчишками. Веришь этому?

— Конечно, верю, я и сама могла бы, да только боюсь, что Александр Федорович узнает и высмеет.

— Знаешь, Катя, как ты считаешь, можно прожить жизнь без зла? Ну, не замечать его, закрывать глаза?

— Ты с ума сошла! Как это можно не замечать зла? Зло нужно искоренять!

— А знаешь, Катя, как же я могу его искоренять, когда у меня не хватает сил даже книжку с плохим концом дочитать? Загляну на последнюю страницу и если кто-нибудь умер или разлучился — вообще, если плохо, то я бросаю. Не дочитываю.

— Ты чистюха! Про страдание надо все знать. Нельзя сторониться от тяжелого. Я давно замечала, что ты не героиня. Ты, например, не могла бы, как Софья Перовская, пожертвовать собой для общего дела.

— Знаешь, Катя, вот как раз пожертвовать собой для общего дела я бы могла.

— А как Шарлотта Корде, ты могла бы всадить нож в Марата?

— Нет, не могла, да ведь он в ванне был… голый ведь — беззащитный.

— У тебя нет характера! Вообще ты какая-то дореволюционная и кисейная!

— Да нет, знаешь, Катя, я не кисейная — просто я не могу… у меня нервная система с детства повреждена. Знаешь, мне всех жалко: и Анну Павловну за то, что она старая, и Вовку за то, что он маленький. Я даже не могу видеть, как мальчики Буланчика стегают кнутом или как Ириша лягушек душит.

— Совершенно не представляю, как ты будешь жить дальше!

— Знаешь, Катя, и я не представляю…

— Вот заладила — ты знаешь, да знаешь. А вот знаешь, я думаю, что у тебя «не все дома».

— Знаешь, Катя, я тоже так думаю. Только ты никому не говори, что я неполноценная, а то мне стыдно.

«ТЕМНАЯ»

Наши мальчишки что-то нашкодили под Новый год. Кажется, подглядывали, когда девочки гадали, но точно не помню, в чем было дело: отрезало память. Безобразничали не все мальчики, а всего несколько человек, и им девочки — сплотив ряды — объявили бойкот. Было решено не замечать виновников, не разговаривать с ними и услугами их не пользоваться. Полный бойкот…

Все шло гладко, и вдруг во время дежурства по кухне моей сестры и Бубы Пудовкиной в нижнюю спальню влетела лиловая от злости Ириша и сообщила, что штрафные колонисты вынесли Нине и Бубе помойку. (Помойка была очень тяжелая — целая кадушка — и выносили ее чаще всего мальчики). Что тут поднялось — сказать не могу! Все кричали, негодовали и махали руками. Вся вина обрушилась на голову нашей Нины: Буба-то была маленькая ростом, и ее простили, а Нина высокая и сильная — могла бы и сама вынести помойку — и ее решили наказать. Но как наказать эту невозмутимую, незлобную, большую и сильную Нину? Как ее унизить? И решили сделать ей «темную». Попросту говоря, накрыть одеялом и побить. А мне сказали: «Туська, если скажешь хоть слово Александру Федоровичу, ты не будешь членом коллектива, а будешь просто дрянью». Я не хотела быть «просто дрянью» и «не членом коллектива», но видеть, как целая куча девчонок будет бить мою, хоть и виноватую, сестру, мне тоже было тяжело. Ужасные муки, терзания и страдания терпела моя душа в промежутке между Нининым грехопадением и наказанием. Что делать, как спасти ее от унижения и в то же время остаться членом коллектива?

Тем временем в ожидании прихода Нины несколько наиболее кровожадных девочек встали по обе стороны двери с серыми казенными одеялами в руках. Часть девочек отговаривали их делать «темную», но злая сила уже разбушевалась в душах оскорбленных колонисток и остановить их было невозможно. «Она кокетничала с мальчишками, она им улыбалась, мы видели, — кричали они, — надо ее проучить раз и навсегда, надо ее унизить, она думает, если она красивая, ей все можно. Надо поставить ее на место!» Прижатая в угол, я не смела даже пикнуть в Нинину защиту. Да и что тут можно было сказать: вынос помойки был налицо.

А Нина все не шла из кухни и не шла, словно чувствовала, что ей здесь уготовано. «Неужели поднялась к себе в верхнюю спальню? (Нина жила в мезонине.) Господи, — думала я, — хоть бы она совсем не заходила сюда к нижним девочкам. Хоть бы миновала ее беда…»

Добрые дежурные по кухне всегда выскребали чугуны из-под каши и не ели сами эти остатки, а откладывали в две миски: одну миску несли верхним девочкам, а другую — нижним. Нина и Буба были добрые дежурные, и никогда не съедали остатки каши сами, вот их и поджидали у дверей разъяренные девочки.