Как воспитать монстра. Исповедь отца серийного убийцы

Она была права, и пока я продолжал смотреть новости в тот вечер, лицо Джеффа мелькало передо мной снова и снова, я должен был это знать. Всего на прошлых выходных мы отправились в деловую поездку в Сент-Луис, остановившись по дороге навестить Дэйва в Цинциннати. Район Дэйва состоял из больших викторианских домов, и в тот вечер мы совершили долгую прогулку по нему. С улицы мы видели, как люди отдыхали на своих больших верандах, тихо разговаривали, наслаждаясь теплой летней ночью. Покой был очень сладким.

На следующий день в Сент-Луисе мы отправились на вечеринку по случаю дня рождения, где собрались друзья и несколько друзей и деловых партнеров Шери. Мы остановились в отеле «Холидей Инн» и, как это ни странно сейчас, расписались в реестре на свои собственные имена.

Это был последний раз, когда мы могли чувствовать себя в безопасности, делая такую открытую, обычную вещь, как невинно и без страха расписаться своими именами в регистрационной книге отеля в пятистах милях от нашего дома. Эта часть жизни, ее случайная анонимность, внезапно была вырвана у нас. Мы собирались стать общественными деятелями, и мы никогда не станем никем другим. Ибо так же верно, как Джефф получил всеобщую известность как «Джеффри», мы должны были носить ярлык «Дамеров».

На следующее утро в 7:00 я вылетел в Милуоки. Меня встретили мои друзья Дик и Том Юнгк. Они отвезли меня в клуб «Висконсин», где ждал Джеральд Бойл. Бойл заверил меня, что он продолжит заниматься этим делом и что его помощник в этот момент был с Джеффом, записывая его показания. Он сказал мне, что уже назначил пресс-конференцию на этот день и что хочет, чтобы я был рядом с ним, когда он будет ее давать.

Без сомнения, это была обычная просьба, демонстрация поддержки между отцом и его сыном, но я отказался. Я все еще охранял свою частную жизнь, свое право оставаться неизвестным, фигурой на обочине. Я также защищал свою гордость, какую бы репутацию я ни отстаивал как мужчина, отец, муж. Я съежилась от перспективы стоять рядом с адвокатом моего сына, быть в поле зрения репортеров, видеть, как софиты светят в лицо. Отказаться от такой большой части приватности я просто не мог. Я был просто слишком застенчив, слишком шокирован, чтобы не быть уверенным в том, что я на самом деле чувствую, чтобы стоять в общественном месте и заявлять, что я отец Джеффри Дамера.

Теперь мне ясно, что я все еще пытался, насколько это было возможно, защитить свое собственное имя и имя моей семьи от огромного позора и обвинений, которые внезапно обрушились на нас. Моя мать, которой сейчас за восемьдесят, прожила честную и правильную жизнь. Она никогда никому не причиняла вреда, и я не хотел, чтобы она видела мое лицо в телевизионной передаче, видела, как я молча стою перед камерами, являя собой публичное зрелище, сломленный, жалкий и беспомощный. Поскольку мой сын опозорил ее имя публично, я чувствовал себя обязанным сохранить хотя бы ту его часть, которая все еще принадлежала мне и которую я все еще мог в какой-то степени контролировать, подальше от яркого света общественной арены, от ее ярости и презрения.

И вот, несколько часов спустя, когда Бойл вышел перед камерами, окруженный десятками газетных и телевизионных репортеров, чтобы заявить, что мой сын страдает и раскаивается, признать, по крайней мере фигурально, что он потерян, (потерян! потерян! потерян!), меня там не было. На меня не указывали, мне не задавали вопросов, меня не выставляли в качестве примера страдающего и преданного отцовства.

С тех пор я пришел к пониманию, что в то время — и, возможно, мне суждено оставаться таким вечно — я играл сознательно выбранную роль. Вместо того чтобы развить в себе естественное отцовство, я как бы наизусть выучил, что должен делать отец. Он должен оказывать физическую поддержку. Он должен давать советы. Он должен отвести своего сына на рыбалку. В какой-то степени я научился тому же поведению в отношении своих сыновних обязанностей. Я должен навестить свою мать. Я должен позвонить ей по телефону. Я должен послать ей поздравительную открытку. И как отец, и как сын, я был исполнителем хорошо выученной роли.

Вплоть до того июльского дня, когда Бойл попросил меня предстать перед миром и заявить о своей отеческой преданности, я никогда не испытывал какого-либо глубокого конфликта между этими двумя фундаментальными и несводимыми ролями. Я мог бы играть отца и сына с одинаковой готовностью, красота одного представления усиливала красоту другого. Но внезапно роли вступили в конфликт, стали пересекающимися, а не параллельными линиями поведения. Моя роль отца требовала, чтобы я был рядом с Бойлом. Моя роль сына, хранителя имени моей семьи требовала, чтобы я этого не делал.