Как творить историю

Ганс Менд, шаркая сапогами, тащился по дощатому настилу в сторону передовых позиций, громко и беззаботно понося генералов. Шагавший бок о бок с ним Эрнст Шмидт оставался, как и всегда, неколебимо немногословным, лишь время от времени комментируя услышанное сипом, исходившим из его поврежденных газами легких.

– И заметь, – сказал Ганс. – Даже если бы кто-нибудь влепил им в задницы по гаубичному снаряду, они, скорее всего, ухитрились бы и это объявить тактической победой. А тут еще, – продолжал он, выдержав учтиво оставленную им для ответа паузу, которая, как он знал, заполнена не будет, – Franzmann и дважды клятый шлем Полковника. Надо же что-то делать. Поучить наших франкийских щенков на достойном примере. Показать им, что мы, баварцы, не оставляем таких оскорблений без ответа. Мы обязаны отомстить. Преподать урок.

– Говорить-то легко, – сказал Шмидт. Ганс весело ткнул Эрнста локтем в ребра:

– Вот и постарался бы делать это почаще. А? Ха!

– От разговоров проку мало.

– Напротив, они позволяют скоротать время, упражняют легкие и острят ум.

– Из-за разговоров-то мы эту войну и проигрываем.

– Ради бога, Эрнст! – Ганс нервно оглянулся. – Ничего мы эту войну не проигрываем. В военном отношении все у нас идет хорошо, мы обладаем явным преимуществом, и все это знают. Мы терпим поражение лишь на домашнем фронте. Наш боевой дух поимели большевики, пацифисты и художники-извращенцы.

– Это кого же опять поимели художники-извращенцы? – послышался за их спинами веселый голос. – Надеюсь, речь не об очередном скандале в прусском семействе? Только его нам и не хватало.

Между ними протиснулся, хлопнув обоих по плечам, Руди Глодер.

Ганс с Эрнстом, вытянувшись в струнку, отдали ему честь:

– Герр гауптман!

– Да будет вам, – смущенно улыбнулся Ру-ди. – Салютуйте, только когда на нас смотрят другие офицеры. Так что там за история с артистами-извращенцами?

– Речь шла о состоянии морали, сударь, – ответил Ганс. – Я говорил Шмидту о том, что кое-кто в тылу подрывает наш боевой дух.

– Хм. Хороший выбор слов. Внутренний наш враг использует те же методы, что и враг, засевший во Франции. Изматывание противника и подкопы – вот все, чем каждый из нас занимается на этой войне. Наши драгоценные лидеры не понимают сути военного искусства двадцатого века. По счастью, наши недруги понимают его еще хуже.

Недруги! Типичное для Руди, подумал Ганс, и внешне противоречащее себе самому использование в разговоре о современной войне старинного вагнеровского слова наподобие «недруги» выдает в нем нечто мальчишески искреннее и совершенно неотразимое.

– Свинья Franzmänner[82] очень даже его понимает, – мрачно заметил Эрнст.

Брови Руди поползли вверх:

– То есть?

– Я думаю, это он о французе и шлеме Полковника.

– Француз и шлем Полковника? – переспросил Руди. – Смахивает на название дешевого фарса.

– Вы об этом еще не слышали, сударь, – сказал Ганс.

– Вы, вестовые, всегда узнаете новости первыми. А нам, скромным окопным крысам, приходится переваривать их уже пережеванными и сплюнутыми в окопы.

– Тут вот какая история, сударь. Один из солдат, нынче утром наблюдавших за вражескими позициями, видел Pickelhaube полковника Балиганда, его лучший наборный имперский шлем, – французы победно размахивали им, насадив на ствол винтовки. Должно быть, они захватили его в четверг, во время вылазки.

– Вот же ублюдки французские, – сказал Руди. – Высокомерные свиньи.

– Вам не кажется, что мы должны вернуть его, сударь? Ради укрепления боевого духа?

– Обязаны! Ту т речь о чести полка. Вернуть, да еще и собственные трофеи захватить. Надо показать соплякам из Шестого, у которых в жилах моча течет вместо крови, как сражаются настоящие мужчины.

– Да, сударь. Вот только майор Эккерт ни за что не разрешит произвести ради подобной цели какие-либо прямые действия.

Руди потер подбородок:

– В этом ты, возможно, и прав. Майор Эккерт, как ни крути, франконец. Тут надо подумать. Где окопался этот наглый мусью?

– Точно к северу от новой позиции их батареи, – ответил, указывая пальцем, Ганс. – В секторе К.

– В секторе К? Там ведь были когда-то наши окопы, верно? Мы сами же и вырыли эту пакость четыре года назад. Я бы, пожалуй… Какого дьявола, Шмидт?

Ганс глазам своим не поверил, увидев, как Эрнст хватает Руди за руку и тянет к себе.

– Сударь, я знаю, что вы задумали, но об этом и речи быть не может! – сказал Эрнст.

– Как ты смеешь говорить мне такое?

– Сударь, вы не должны! Правда же, не должны!

Руди спокойно отнял руку, и нечто среднее, показалось Гансу, между досадой и приятным удивлением покрыло складками вечную гладь его чела.

– Эрнст,[83] – произнес он, – какое точное тебе дали имя.

– Совершенно верно, Herr Hauptmann! – неуступчиво ответил Эрнст. – И смею вас уверить… ich meine es mit bitterem Ernst.[84]

Руди улыбнулся и негромко пропел:

– Ernst, Ernst, mein Ernst! Immer so ernsthaft ernst.[85]