Как-то лошадь входит в бар

А вокруг уже темнота, но ни мне, ни ей не нужен свет. Нам вполне достаточно света сигнальной красной лампочки электрического бойлера. Для нее темнота лучше всего, как она сама говорит, и действительно, в темноте глаза ее становятся еще шире, вещь совершенно необыкновенная. Мы – как две синие рыбы в слабом красном свечении. Те, кто видит ее на улице в платочке и в сапогах, с низко опущенной головой, не знают, до чего же она красива, но в стенах своего дома она самая красивая на свете. Я изображаю перед ней «Гашаши́м», и У́ри Зо́хара[126], и Ша́йке Офи́ра[127], и подражаю артистам квартета театрального клуба. С веником как микрофоном я пою ей «Значит, ты еще молод», и «Любимая моя с белоснежной шеей», и «Он имени ее не знал». Целое представление каждый вечер, это длилось годами, изо дня в день. А он ничего не знал об этом, он ни разу не поймал нас на горячем. Иногда он приходил домой секундой позже того, как мы заканчивали, унюхивал в воздухе нечто, но не знал, что именно, и стоял перед нами, качая головой, как старый учитель, только и всего, ничего больше; он себе даже представить не мог, какая она прелестная, когда смотрит на меня.

Он наклоняется, сгибается, словно округляясь вокруг собственного рассказа.

– И я начинаю чувствовать, что, возможно, это нехорошо, ведь я так долго беспрерывно о ней думаю, но, с другой стороны, мне не хочется прерывать на середине, боюсь ослабить ее. И без того я вдруг чувствую, что она очень ослабла. Ее время скоро придет. Должна быть справедливость. Равное время – до секунды. Она сидела, положив ноги на маленький табурет (так это у нас называлось). На ней был белый халат и белое полотенце вокруг головы. Она выглядела как принцесса. Как Грейс, принцесса Монако.

Он поворачивает к нам лицо, и голос его звучит по-другому, ясный голос человека, который просто говорит с тобой:

– Возможно, это был только один час каждый день, чистое время, которое я мог провести с ней вдвоем, пока он не возвращался домой. Наверное, даже менее часа, возможно, только четверть часа, поди знай, ведь когда ты ребенок, то и время у тебя бежит по-другому. Но это были мои самые лучшие минуты с ней, и поэтому я чуть прибавил их…

Он усмехается:

– Я играл скетчи «Доктор Тихо и больной глаз», и «Мобилизованный автомобиль», и «Ох, Дан, Дан, Дан», и «Зайди-в-дом-старушка-чтобы-не-съели-тебя-волки». Она сидела, с сигаретой, вот так, со своей улыбкой, половина которой для тебя, а половина где-то там, над твоей головой, и я даже не знаю, что она могла понять из всех моих скетчей на иврите, уснащенном разными акцентами и сленгом, конечно, многого она не понимала, но из вечера в вечер, три-четыре года, может быть, пять, она сидела и видела меня, улыбающаяся, никто, кроме меня, не видел ее с такой улыбкой, я вам точно говорю, пока вдруг ей мигом все не надоедало, прямо посреди слова, и не важно, где я находился – это могло быть ударное слово всей композиции, – я видел, как наступал этот миг, в этом я был большим профессионалом: ее глаза начинали смотреть внутрь себя, губы дрожали, рот съезжал набок, я несся с бешеной скоростью, проговаривая текст, чтобы дойти до главного, жарил, бывало, такой спринт, чтобы обогнать ее, но видел, как ее лицо закрывалось прямо перед моими глазами, и все, конец. Нет. Я еще с шарфами на голове, с веником в руке, чувствую себя полнейшим идиотом, клоуном, но она уже сбрасывает полотенце с головы, гасит сигарету. «Что из тебя вырастет! – кричит она. – Иди делать уроки, иди поиграй с друзьями…»

Ему необходимы три круга по сцене, чтобы вернуть себе дыхание, и в эти минуты меня без всякой подготовки охватывает внезапная нездешняя боль: если бы только у меня был ребенок от нее, в тысячный раз думаю я. Но в этот раз боль колет меня в новом месте, поражая какой-то внутренний орган, о котором я и не знал, что он у меня есть. Ребенок, напоминавший бы ее, даже в чем-то малом, округлостью щеки, движением рта. Не более того. Ей-богу, не нужно было бы ничего больше.

– Короче, где же мы были? – кричит он пересохшим горлом. – Где был я? Я́лла, замеси-ка штукатурку, Довале! Беер-Ора, водитель, сигарета, папа, мама, едем быстро, спидометр уже на сто двадцать, сто тридцать, шасси автомобиля начинает вибрировать, водитель не прекращает нервно долбить кулаком по баранке, мотая головой и приговаривая: «Нет, нет!» В первый раз я вижу такую куклу, которая ведет машину вместо того, чтобы сидеть на приборной доске. Каждые тридцать секунд он бросает на меня косой взгляд, будто я… будто у меня какая-то, даже не знаю… какая-то болезнь…

А я ничего, курю. Глубоко затягиваюсь, хорошенько сжигаю мозги, все свои мысли. А с другой стороны, если я курю, то могу думать о них, совсем не думая, потому что и она курит, и он, но она – вечером, а он – утром, и только от этой мысли у меня моментально смешивается дым их обоих, голова наполняется дымом, будто там пожар, и я выбрасываю сигарету в окно, и у меня нет воздуха, совсем нет у меня воздуха.