Как-то лошадь входит в бар

Он закрывает глаза, делает сосательные движения, облизывает языком губы. Публика дергается в приступах смеха, и только маленькая женщина устремляет на него взгляд, исполненный такой острой боли, что мне трудно решить: трогает ли это мое сердце или выглядит смешным.

– Туда-сюда, долгая история в двух словах: мой класс отправляется в учебный лагерь Гадны под названием Беер-Ора, недалеко от Эйлата…

Наконец это наступает. Чуть ли не мимоходом. Уже две недели, с момента нашего телефонного разговора, я жду, что он доберется и до этого. Пусть тащит меня с собой туда, в бездну.

– Помните дни Гадны, дорогие мои друзья? Кто-нибудь здесь знает, существует ли еще Гадна и сегодня? Нет? Есть? Нет?

Пустота долгого падения.

От двери меня отделяют пять шагов.

Сладость мести, которая обрушится на меня.

Суд праведный.

– Бьюсь с вами об заклад и ставлю тысячу долларов, что леваки расформировали Гадну, верно? Я не знаю точно, догадка, но предполагаю, что им мешает, когда кто-то получает удовольствие, особенно если это военное воспитание детей и подростков. Бр-р-р-р! То ли мы – Спарта, то ли на мамлюков похожи?

Он все сильнее разжигает под собой пламя. Я уже это знаю, я с этим знаком. Выпрямляюсь на стуле. Он не застигнет меня врасплох.

– Выступаем в путь, – он соблазняет нас восторженным шепотом, – пять часов утра, еще темно, родители доставляют нас, полусонных. На умшлагпла́ц[78] – да эт-то прос-то шу-у-утка! – Правой рукой он бьет себя по пальцам левой руки. – Сам не знаю, как такое выскочило изо рта, это Туретт со своим синдромом заговорил. Каждому из нас можно взять с собой только один рюкзак. Вызывают каждого по имени, сажают в грузовики, мы расстаемся с родителями, а затем десять часов сидим на деревянных скамейках, от которых спина трещит. Мы сидим друг перед другом, чтобы, боже упаси, никто не прозевал, когда стошнит соседа, коленки каждого из нас прикасаются к коленям тех, кто сидит напротив. Мне достался Шимшон Кацовер, поверьте, ничего особенного. Мы горланим наши дебильные священные гимны отделения реабилитации: «Перед сном отвинтит ногу, скрутит голову с оси, на стене повесит руку: до утра пускай висит».

Несколько женщин из публики начинают с воодушевлением петь, но он устремляет на них долгий уничтожающий взгляд.

– Скажи-ка мне, женщина-медиум, – интересуется он, даже не взглянув на нее, – не можешь ли ты связать меня с самим собой – с тем подростком, каким я был в то время?

– Нет, – бормочет она, опустив голову, – мне позволено этим заниматься только в клубе нашей деревни и только с людьми, которые уже умерли.

– Это прямо по мне сшито, – завершает он. – И, кстати, я вообще не хотел ехать в этот лагерь, чтобы вы понимали, до этого я никогда не уезжал из дома на неделю, никогда не расставался с родителями на такой большой срок, да и нужды в этом не было! За границу в те времена не ездили, уж тем более люди, подобные нам, да и заграница была исключительно для целей уничтожения. И по Израилю мы не путешествовали, – куда нам ездить? Кто нас ждал? Нас было только трое, мама – папа – мальчик, и когда в то утро мы стояли там, у грузовика, честно говоря, меня вдруг охватил страх. Не знаю, но что-то, во всяком случае, мне совсем не нравилось, вся ситуация, словно было у меня шестое чувство или я просто боялся, не знаю, оставлять их друг с другом…

Он прибыл в лагерь Беер-Ора со своей школой, а я – со своей. Мы не должны были быть в одном лагере. Его школу собирались направить совсем в другой лагерь Гадны (в Сде-Бокер, как мне кажется), но у командования Гадны имелись другие соображения, и оба мы оказались в Беер-Оре, вместе, в одном взводе и в одной палатке.

– И я стал говорить папе, что плохо себя чувствую, пусть он заберет меня домой, а он сказал: «Только через мой труп!» Клянусь вам, именно так и сказал, и я еще больше впал в панику, и у меня потекли слезы, просто фади́ха[79], да и только…

Но когда я сегодня думаю об этом, то мне так странно то, что я плакал на глазах у всех. Представьте себе: мне было почти четырнадцать. Здоровый бок[80], и папа психанул, мол, мы его позорим, потому что мама, видя меня плачущим, тоже заплакала, она всегда так делала – охотно присоединялась к плачу. Папа просто не выносил ее слез, в его глазах моментально появлялись слезы, таким сентиментальным он был, особенно по отношению к маме; тут и говорить нечего, он действительно любил ее, абуя, любил по-своему, как говорится, но любил, я признаюсь, любил; возможно, как какая-то белка или мышь, нашедшие красивое стеклышко или красочный стеклянный шарик, разглядывают его, оторваться не могут…

Он улыбается:

– У нас такой шарик, которым мы играли, назывался «парпари́т»[81], и такой она была, моя мама. Вы ведь помните, что были такие красивые стеклянные шарики? С бабочкой внутри.