Как стать богом

Главный у них, конечно, человек в сером костюме, дьявольски элегантный, с матово-бледным (как у графа Монте-Кристо) застывшим «фарфоровым» лицом и совершенно змеиной улыбкой на блестящих (словно бы намакияженных) устах. Когда он говорит, его губы слегка двигаются, открывая безупречно-белые зубы, но выражение лица, при этом, остаётся без изменения, подчёркнуто доброжелательным. Так, разговаривают театральные куклы и люди, перенесшие несколько тяжёлых пластических операций. В правой руке у него, при этом, обнаруживается какая-то длинная черная остроконечная палочка, наподобие школьной указки. Но, не указка, разумеется. Странная, такая, палочка — слишком уж остроконечная, на мой взгляд… Однако, человек опирается на неё при ходьбе, он заметно хромает на правую ногу.

Который в черной обтягивающей коже, — огромный качок, рыжий, лысый, конопатый и круглоголовый, — тот, несомненно, у них «сопровождающий». На шее у него… «Странгуляционная борозда?» — проносится в голове.

А собственно пациент, разумеется, пацаненок: мальчик лет семи, а может быть, и десяти (я не специалист) — в строгом черном костюме, белая сорочка с галстучком, блестящие лакированные туфельки, держится за папанину ручку и выглядит противоестественно и даже, на мой взгляд, неприятно, как и всякий ребенок, одетый нарочито по-взрослому.

Без сомнения, это были «они», но я как человек педантичный и склонный все формализировать, решетку им не открываю, а только здороваюсь со всей доступной мне вежливостью:

— Добрый день. Чем могу служить?

— Здравствуйте, — отчетливо говорит пацан-джентльмен, а человек с застывшим лицом и змеиной улыбкой щеголяет безукоризненными искусственными зубами и, не теряя зря времени, произносит пароль:

— Аятолла приветствует Вас, милостивый государь мой! — и добавляет, уже от себя, как бесплатный довесок к паролю, — Мир дому сему и всем его добрым обитателям!

Я отпираю им калитку в решетке, после чего рыже-конопатый брахицефал немедленно удаляется — не произнеся ни единого слова, погружает себя в кабину лифта и так грохает, мудила, дверцей, что весь дом дрожит. На его шее виден неаккуратный келоидный красно-багровый послеоперационный рубец.Круговой.

— О, Боже! — говорю я не удержавшись, а серый элегантный папаня только руки разводит, всем видом своим изображая полнейшее сочувствие пополам с искреннейшим раскаянием.

— Автокатастрофа! С того света вытащили, — извиняющимся тоном произносит он, — Три месяца в гипсе, без движения…

Я препровождаю их в прихожую, где они не раздеваются, поскольку снимать им с себя нечего (естественно — прямиком сюда из лимузина, где всегда тепло, сухо и пахнет кедром). Здесь я их оставляю перед большим нашим зеркалом, огромным и мрачным, как дверь в чужое пространство, а сам заглядываю в кабинет и киваю Сэнсею — в том смысле, что все о’кей.

Сэнсей кивает в ответ, и я их ввожу — пацан впереди, папаня следом, а Сэнсей уже дожидается, возвышаясь над своими компьютерами, кварцевыми полусферами и горами папок, на фоне распахнутых дверец грандиозного архивного шкафа, тысячи папок подслеповато глядят оттуда плоскими рыжими, синими, белыми и красными обложками своими, и запутанные щупальца тесемок шевелятся, потревоженные сквознячком, и каждому сразу ясно становится, что и речи быть не может найти в этом хранилище прошлого хоть что-нибудь полезное простому обитателю настоящего.

СЮЖЕТ 13/4

Надо признаться, в таком вот ракурсе и с таким видом (возвышаясь, утопая костяшками пальцев в ворохах газетных вырезок, в багровом своем свитере, обширном и одновременно обтягивающем, с немигающим взором из-под нависающего безбрового лба) Сэнсей не может не производить известного впечатления, и он его, да, производит. На всех. Даже на меня. К этому зрелищу невозможно привыкнуть, как никогда я не привыкну к трагическому пожару заката или, скажем, к страшному свечению Млечного Пути в черную зимнюю ночь.

— Здравствуйте! — ясным голоском (как учили) провозглашает малоразмерный джентльмен, а родитель его издал что-то вроде «рад видеть…», но тут же прерывается свирепо-величественным жестом, как бы выметающим его из поля зрения, а я уже тут как тут — подхватываю под элегантный локоток, нежно, но с твердостью направляю в кресло, усаживаю, делаю глазами «тихо! помалкивайте, please!» и бесшумно проскальзываю на свое место, так, что джентльменистый малец остаётся посреди кабинета один.

Ему сразу же делается страшно и неудобно, даже вихор на темечке встопорщивается, он заводит за спину крепко сжатые кулачки и совсем не по-джентльменски почесывает их один о другой. Сэнсей осторожно садится и делает ладони домиком, как дяденька на плакате «Наш дом — Россия». Вдохновение приближается. Глаза у Сэнсея делаются ореховыми, а голос низким — теплым и мягким, словно драгоценный мех.

— Как Вас зовут, молодой человек?

— Алик.