Как спасти свою жизнь

— Ты когда-нибудь занимался любовью в лесу? — спрашиваю я.

Беннет загадочно улыбается.

— Ну? — повторяю я.

— Только не с тобой, — отвечает он, обнимая меня за талию.

— Уж это-то мне известно. В наших с тобой отношениях вообще не было никакой романтики.

— А разве этапоездка не романтична? — говорит он.

«Да, — думаю я про себя, — может, и романтична, только я что-то этого не чувствую.»

В шесть мы чувствуем, что проголодались. Мы успели погулять, поглазеть на витрины, пройтись по магазинам, но время тянулось мучительно долго. Наконец мы возвращаемся и спрашиваем у местного хиппи, где можно пообедать. Он советует нам пойти в кафе на открытом воздухе, где столики установлены прямо на траве.

Не успели мы сесть, как ко мне подходит молодая девушка и осторожно спрашивает:

— Вы Изадора?

— Да.

— Я от вашей книги просто без ума! Мне кажется, вы такая смелая!

Чувствуя себя польщенной, я от смущения заливаюсь краской. Одна половина моего существа хочет броситься ей на шею, но другая почему-то мечтает провалиться сквозь землю — прямо сейчас.

— Спасибо! Я понимаю, об этом непросто говорить. Большое вам спасибо!

Мы сидим в кафе. Мы уже успели закусить салатом и выпить вина, когда наше внимание привлекает компания за соседним столиком — четверо взрослых и двое детей. Одному лет пять, другому семь, и им просто не сидится на месте. В конце концов им разрешают порезвиться на траве, но мы с Беннетом так и не можем понять, кто же из этих четверых их родители, и начинаем размышлять вслух, высказывая различные догадки. Поскольку своих детей у нас нет (хотя мы оба мечтаем о ребенке), мы очень серьезно относимся к чужим детям, рассуждаем о них, обсуждаем их поведение, задумываемся над проблемами воспитания. Суррогат настоящих родительских чувств, хотя, на мой взгляд, это ничуть не хуже, чем носиться с мифом о несчастном детстве.

— Мне кажется, что их мать — это та женщина в мексиканской шали: похоже, дети ее здорово допекли. А другая их балует — наверняка тетушка или знакомая, — говорю я, а сама вспоминаю моих племянников и племянниц. Я их просто обожаю. Как это глупо с моей стороны до сих пор не завести ребенка. Я бы его так любила! Клянусь себе, что забеременею, как только представится случай.

— Представляешь, когда Пенни развелась с Робби, она позволила детям самим решать, с кем им остаться. Это очень важно. Только в этом случае дети не чувствуют себя такими беспомощными и одинокими…

Я смотрю на Беннета. Пенни. Она была женой офицера, с которым мы водили знакомство в Гейдельберге семь лет назад. При чем тут Пенни? Он всегда с такой нежностью вспоминает о ней, чувствуется, что она запала ему в душу. Обо мне он никогда так не говорит.

Эврика! Теперь все становится на свои места. Пенни, Вудсток, Гейдельберг, нынешняя поездка.

— Беннет, у тебя с Пенни что-то было? — Сердце готово выскочить у меня из груди. Я уже заранее знаю ответ.

— Ты действительно хочешь это узнать?..

— Да, я действительно хочу узнать.

— Ну, в общем… было, — одно слово, и в сердце мое вонзается нож. Боль не проходит, даже когда он говорит:

— Но я уже как минимум три года не видел ее.

— Про детей тебе, похоже, многое известно. — Сердце бешено скачет в груди — раненая лошадь, уходящая от погони.

— Я разговаривал с ней, когда ты была в Чикаго.

— Вот как? — Мне вдруг становится не по себе. Я пристально смотрю на него; я получаю болезненное удовольствие от этих откровений. Семь лет назад! Три года назад! Как все это глупо. Давняя история. Почему вдруг она всплыла именно сейчас?

— Ты ее любил? Когда ты произносишь ее имя, мне кажется, что ты все еще любишь ее…

— Что есть любовь? — Беннет уходит от ответа.

— Когда ты говоришь таким тоном о чужих детях… — Слова застревают в горле. Мой салат лежит, нетронутый, на тарелке, тихо увядая в своей уксусной заправке. — Обо мне ты никогда так не говоришь.

Беннет пожимает плечами.

— Ведь правда, ты любил ее? — Я ненавижу себя за эти слова, такие жалкие, такие предательские.

— Какое это имеет значение?

— Значит, любил.

Он вновь пожимает плечами.

— Ну, правда, Беннет, ну, скажи… Это намного лучше, чем вот так вилять. Ну, хоть кого-нибудь ведь ты любил, раз уж не любил меня. Хоть когда-нибудь ты любил…

— Не кричи ты так! Ведь тебя знают…

— Ну и что! — Я срываюсь на визг. — Мне наплеватьна это! Ты слышишь, наплевать!

— Заткнись! — Голос Беннета — железный капкан.

Позже, уже в машине, по пути в Нью-Йорк (что толку теперь торчать в Вудстоке, наша миссия там уже окончена) я расспрашиваю Беннета о Пенни, этой рыжей фригидной стерве. Я чувствую, что похожа на обманутую жену из романа, и за это ненавижу себя еще больше. Но я уже не могу остановиться. В меня вселился какой-то бес. Это он говорит за меня, а я наблюдаю за всем со стороны, потрясенная, пристыженная.

— Вы часто встречались?

— Не помню.

— Как это можно не помнить?

— Не помню, и все.